У нас в Крисанте - [64]

В 1943 году я ушел с мельницы крестного Алдулаке. Он выгнал с работы господина Франца, потому что тот стал старым и ненужным, а я тогда и сам не захотел у него больше оставаться. Нанялся я механиком на ферму Кристу Крисанты. Там мне повредили ногу, и я остался инвалидом из-за молодого Крисанты, который стрелял в меня из револьвера за то, что я хотел спасти из его рук одну несчастную девушку».

Тетка, которая до сих пор молча слушала, уткнув лицо в ладони, глубоко вздыхает:

— И про это, значит, пишешь!

Томека с досадой отмахнулся.

— Ты пиши, Михэлука, пиши дальше… «После раздела земли помещиков я сперва хотел вернуться в свою деревню, но не вернулся, потому что на вокзале города Бырлада встретил Емилиана Крисанту».

— Господи боже! — испуганно восклицает тетка.

Томека снова махнул рукой, чтобы не перебивала, и продолжает диктовать:

— «Я-то знал, что было извещение, будто бы он погиб на фронте, и тут, когда я его увидел переодетым в гражданское, пошел за ним следом, чтобы убить его. Но он ускользнул у меня из рук и убежал между вагонами, через железнодорожные пути… Упустил я этого преступника и фашиста, который причинил столько зла всюду, куда ступала его нога. Вот я и вернулся в Крисанту, чтобы подстеречь змею, когда она приползет в свою нору».

Тут тетка снова перебивает Томеку:

— Но он же умер! Умер он! — кричит она, ломая в отчаянии руки.

Ее тревога и отчаяние передаются и Михэлуке. Он с испугом смотрит на Томеку, и рука его цепенеет.

Томека сердится и укоризненно упрекает тетку:

— Перестань болтать, Олимпия! Ты что, помолчать не в силах? Мальчик так писать не может…

— Правда, мамочка, зачем ты его все время перебиваешь? — вмешивается в разговор Бенони.

Но тетка стоит, прислонившись к стене, и усталым, тихим голосом спрашивает:

— И зачем тебе понадобилось, Томека, все это писать? Помер и пусть лежит в могиле!

Но Томека ей не отвечает. Мрачно закуривает цигарку и говорит Михэлуке:

— Пиши, пиши, теперь уже немного осталось… «Потом я понял, что допустил большую ошибку и напрасно потратил столько времени, и так мучился на ферме, что даже приучился к цуйке. Может, я обознался и тот штатский, за которым я гнался на вокзале города Бырлада вечером 16 мая 1946 года, был не Емилиан Крисанта. Может, мне только почудилось, что это был он…»

— Правильно, тебе это только почудилось! — шепчет тетка.

— «Из-за этого я потерял столько лет и был в стороне от нашей рабочей партии, но теперь больше не хочу быть в стороне, потому что я рабочий, мой брат доменщик и моя мать, Саломия, — член коллективного сельского хозяйства. Это партия открыла нам глаза, избавила от всех страданий и мук и исполнила наши надежды на хорошую жизнь. Ват поэтому, товарищи, я вас прошу принять меня в партию, потому как я готов отдать жизнь, чтобы нашему народу больше не жилось так, как до освобождения, до 23 августа 1944 года».

— Да, горькая была тогда наша жизнь! — шепчет тетка. — Сколько я натерпелась, как мучилась!

— Да, и ты настрадалась! Знаю! — мягко соглашается с ней Томека. — Но вот теперь наша жизнь пошла в гору… Да, а как мне закончить? — озабоченно спрашивает он Михэлуку. — Что мне еще написать? Может, «Да здравствует Румынская рабочая партия»?

— У нас, у пионеров, говорят: «На борьбу за дело Румынской рабочей партии будь готов!»

— Я готов, — шепчет Томека, придвигает к себе свое заявление и коряво расписывается: «Некулай Томека».

— Имя надо писать с прописной буквы, — поправляет его Михэлука.

— С прописной буквы! — послушно повторяет Томека.

Недели через две Михэлука снова пишет Томеке в Зэворыту письмо:

«Дорогой дядюшка Томека!

Сообщаю про себя, что у нас в лагере все хорошо, мы готовимся к празднику и покажем даже пьесу под названием «Пуговицы». В этой пьесе Титина будет сестрой Орестела, у которого другое имя, но в пьесе он такой же хвастун, как и в жизни. А Титина — его сестра, значит, — отрезает у хвастуна все пуговицы, и ребята смеются до слез. Никак не дождусь этого праздника, вот только не знаю, как быть с теткой. Очень она все время убивается и тайком плачет, так чтобы дядя не увидел. Даже нам пригрозила, ежели мы с Бенони проговоримся, она не пустит нас больше в лагерь и знать нас не захочет. А к тетке снова пришел господин Бэкэляну. Он нарочно прикатил прямо из Бухареста, чтобы поговорить с теткой Олимпией. Но тетка, когда его увидела, совсем не обрадовалась и прямо в глаза сказала, что уж не раз запрещала ему переступать порог нашего дома. А господин Бэкэляну подумал, что тетка шутит, и попросил отослать из дому меня и Бенони, чтобы они могли спокойно поговорить. Но тетка не захотела нас отсылать, и они потом долго ругались из-за каких-то денег. Бэкэляну все требовал у нее какие-то деньги и стал грозить, что, если она их не отдаст, ему, Бэкэляну, будет плохо, но ей, тетке, в тысячу раз хуже. Она, мол, пальцы будет себе кусать, если сейчас его не послушается. Но тетка обозвала Бэкэляну лгуном и пиявкой, которая кровь высасывает. Даже сказала, что вызовет тебя из Зэворыты, чтобы ты с ним по-свойски потолковал. Ну и испугался же он! Видать, боится тебя до смерти. Вскочил со стула как ужаленный и начал метаться по комнате. «Ради бога, не вздумай ему что-нибудь рассказать. Ты что, хочешь совсем меня погубить?» Он, верно, раз десять повторил: «Ты что, хочешь меня совсем погубить?» Я чуть в лицо ему не расхохотался, а тут еще Бенони все время толкал меня в бок и передразнивал господина Бэкэляну.