У нас в Крисанте - [22]

Стоило завести речь о домике и луговине, о том, что барин Кристу обещал выправить на них бумаги — дядю и тетю не узнать. Оба сразу оживлялись. Дядя Гаврила становился даже разговорчивым. Он усаживал ребят к себе на колени, гладил их по голове своими мозолистыми, узловатыми, как корни, руками и шепотом рассказывал чудесную сказку, которая завораживала в первую очередь его самого.

— Барин обязательно выправит нам бумаги на землю и домик! Слышите, дети? Ведь мы с Олимпией служим ему уже шестнадцать лет… Вот и у нас будет своя землица и домик…

— А лошадь у нас будет? — ластился к отцу Бенони.

— Конечно, будет!

— А корова? — недоверчиво спрашивал мальчик. — Мы будем сами себе хозяевами? И все у нас будет, как у старого барина? И улья и колодец с фонтаном?

— Рыжий петух у вас будет! — смеялся Томека.

А тетка, всегда такая вспыльчивая и сердитая, как только разговор заходил о земле и о доме, становилась веселой и даже на Томеку не злилась, когда тот вмешивался в разговор, чтобы ее позлить.

— А я так и останусь нищим босяком! — притворно вздыхал механик. — Барин, конечно, отдаст вам и землю и дом. Он подарит еще и желтый шарабан да двух арабских скакунов, которых молодой барчук проиграл в карты. Ты, Олимпия, будешь восседать в шарабане с розовым зонтиком в руке, расфуфыренная до невозможности, ну совсем как покойная барыня Эмилия, земля ей пухом. А я на козлах заместо кучера. Как хлопну кнутом, арабские скакуны как встанут на дыбы, а ты не спеша откроешь свой зонтичек, чтобы укрыться от солнца и пыли. Я тебя прокачу по главной улице нашего города, а народ от удивления только рот разинет: «Ой-ой-ой! Кто эта важная и гордая барыня?..» Ну, а кто понаглее, спросит меня: «Послушай, кучер, кажись, раньше она была кухаркой у барина Кристу?» А я его как огрею кнутом, как рявкну: «А ну, посторонись, хамское отродье!.. Это барыня Олимпия, помещица с луговины, хозяйка усадьбы с фиговину!..» Томека сдвигал кепку набекрень и искоса поглядывал на тетку. Но по ее лицу было ясно видно, что ему нисколько не удалось поколебать ее веру в будущее.

— Все равно он отдаст нам все, что положено!.. Помереть мне на этом месте!.. — мечтательно повторяла тетка, уставившись просветленным взором куда-то вдаль.

Но дядя расстраивался, хмурил брови и испуганно спрашивал:

— А ты, Томека, думаешь, что барин может отказаться от своего слова?

Тут механик переставал шутить и мрачно говорил:

— Сколько раз я тебе говорил — не верь ты этой старой лисе. Раз он в сорок пятом году не выправил тебе эти бумаги, то теперь и подавно не выправит. Если бы его сыночек в свое время не пустил все поместье по ветру, старый барин считался бы теперь помещиком. Тогда был бы совсем другой разговор. Вы бы имели такое же право на землю, как все мужики из Присэкань. А так? Что у него есть? Усадьба да пятнадцать гектаров земли. Выходит, он просто кулак, и, если будет исправно платить государству налог, никто его и пальцем не тронет. Сколько раз тебе советовал: иди запишись в профсоюз. Я слыхал, что у сельскохозяйственных рабочих большие права.

— Хорош совет, нечего сказать! — сердито перебивала его тетка. — Гаврила дойдет в профсоюз, пожалуется на барина, а тот нас просто выгонит из Крисанты. А ты почему не получил земли, хоть и вступил в профсоюз? Ты-то там был, когда делили поместье Попеску. Почему же не взял себе два-три гектара? Хочешь чужими руками жар загребать?

— А зачем мне земля? — отбивался Томека. — Я механик… Мне он положенное жалованье платит в срок. Со мной шутки плохи!..

— А я что у него прошу? — рассердился дядя. — Тоже только то, что мне положено! Он же обещал вместо жалованья отдать нам луговину.

— А ты побольше ему верь. Пусть даст документ, выправленный в трибунале. Крисанта не зря был адвокатом… Может какую угодно штуку выкинуть… Возьмет и докажет, что ты ему еще задолжал. Я, мол, содержал и его, и жену, и двух детей!..

— Как это «докажет»? — вскипела тетка. — Ничего он не докажет! А ты не каркай, язык у тебя поганый. Это все твоя дурная башка да дурацкий твой профсоюз придумывают всякие страхи. Разве Михэлука наш сын? — Охваченная тревогой и страхом, она тут же набрасывалась на дядю: — Тряпка ты, а не мужчина! Сколько раз я тебе говорила — потребуй, чтобы он выправил в трибунале все бумаги.

Все ее благодушие как ветром сдуло. Томека пренебрежительно сплевывал сквозь зубы и уходил в свою комнату.

Михэлука и Бенони, как побитые собачонки, старались не попадаться на глаза разъяренной тетке, а дядя Гаврила, глубоко вздыхая, закутывался в свой лохматый кожух и укладывался спать на дворе, где долго еще курил, переворачиваясь с боку на бок.

Постель ребят стояла у самого окна. Бенони, как только касался головой подушки, сразу же засыпал, а Михэлука еще долго лежал не смыкая глаз и слушал, как дядя, горестно вздыхая, курит цигарку за цигаркой. Мальчик понимал, что дядя боится, как бы старый барин не передумал выправить нужные бумаги на луговину и домик. «Жалко дядю, — думал Михэлука. — Бедный он, бедный!.. Это он из-за забот стал такой худой и молчаливый. Никто его не жалеет! Ему больше всех попадает от тетки: она его и немым обзывает, и тряпкой, и мамалыгой, и квашней. Но дядя Гаврила вовсе не немой, не тряпка и, конечно, не мамалыга и квашня. Он просто очень добрый да ласковый. Даже когда сердится, не может ругаться, как Томека. Трудится с утра до ночи, чтобы задобрить барина, и верит, что тот выправит ему документы на домик с луговиной… Но, может, Томека прав? А вдруг барин и в самом деле обманет дядю? Что тогда с нами будет?» Словно сквозь сон, раздается в ушах мальчика странный смех мамки, когда она говорила дяде: