У нас в Крисанте - [13]

Но Емилиан рассмеялся ему прямо в лицо и принялся выразительно играть рукояткой висевшего у него на боку тупорылого пистолета.

— Оставь, папочка, в покое мои грязные сапоги. Лучше не шути с огнем. Нам надо поговорить о более важных делах. Эти деньги тебе больше не принадлежат! Теперь Железная Гвардия[4] заменяет мне и мать и отца. Я даже лично знаком с нашим вождем. Он пожал мне руку и сказал, что гордится мной и надеется на меня! С той секунды все, что принадлежит Емилиану Крисанте, — собственность Железной Гвардии.

Но, так как отец не проявил по этому поводу особой радости, любимый сын толкнул его в удобное кожаное кресло и вырвал из рук ключи от сейфа. Отперев сейф, он вытащил оттуда все: ценные документы, векселя, пачки голубых тысячных кредиток и, наконец, завещание, написанное на смертном одре рукой матери. Не обращая ни малейшего внимания на жалобно скулившего в кресле папашу, сынок засунул добычу в кожаный чемоданчик и вышел, даже не оглянувшись. Емилиан и его друзья — косматые громилы в зеленых рубахах — сразу же укатили, оставив за собой настежь распахнутые двери и оцепеневших от ужаса слуг. Как только гости выехали за ворота, господин Кристу сразу пришел в себя, с неожиданной легкостью вскочил с кресла, выбежал на галерею и завопил:

— Эмилия, встань из могилы и взгляни, кому ты завещала все состояние! Он ограбил меня! Этот жулик и бандит ограбил меня! Мой собственный сын убил меня!

Старый барин вопил до тех пор, пока не рухнул, сраженный тяжелым сердечным приступом. В ту же ночь его разбил паралич. Он пролежал неподвижно целых три месяца и тонким, плачущим голосом все время жаловался, обращаясь то к врачу, то к ухаживавшей за ним Олимпии:

— Он меня погубил! Разорил он меня, нищим оставил! Ничего у меня не осталось, кроме этой несчастной хибарки. Все забрал! Все, все!.. Жив буду — пристрелю! Убью! Застрелю своей рукой!

А тем временем весь городок ходуном ходил. Там бесчинствовали фашистские громилы во главе с Емилианом Крисантой. Они разграбили несколько бакалейных лавок и мануфактурных магазинов, разгромили винный склад и, напившись до бесчувствия, на извозчичьих пролетках покатили на вокзал, к ясскому поезду. По дороге на вокзал они столкнули на ходу с козел извозчиков, а двух из них — Блюма и Хромого Бера — привязали к задку пролетки и протащили по всей Вокзальной улице. Испуганные прохожие шарахались и старательно обходили оставшиеся на мостовой кровавые полосы. Потом в городке стало известно, что в Яссах и в Бухаресте фашистские банды также совершили чудовищные преступления.

Через три месяца старый барин поднялся с постели. Вид у него был страшный — краше в гроб кладут. Он весь поседел, щеки ввалились, ноги и руки дрожали. Только золотые зубы и сомкнутые над большим орлиным носом густые черные брови напоминали о том, каким он был до болезни. Каждому встречному и поперечному рассказывал он о подлости обобравшего его до нитки сына и горько жаловался слугам, привыкшим всегда трепетать перед ним. Старик упрямо повторял, что убьет Емилиана на месте, если тот еще раз осмелится показаться в Крисанте.

Но, как только началась война и усадьбу наводнили немецкие офицеры, старый барин стал выгодно торговать продукцией фермы, и дела его заметно поправились.

Но вот как-то вечером снова пожаловал Емилиан, на этот раз в офицерской форме. В руках он держал коричневый кожаный чемоданчик, при виде которого старый барин сразу лишился голоса и слуха. Старика вдруг осенила нелепая мысль: «Быть может, чемодан набит теми самыми ценными бумагами, купчими и деньгами, которые он у меня украл…» Но надежда эта тут же погасла. Он вспомнил, что сын успел уже заложить ферму. Старику с трудом удалось спасти ее, и то благодаря тому, что покойная жена оставила за мужем право пожизненно владеть фермой. «Мерзавец! Все распродал, все заложил, все пустил по ветру и еще осмеливается мне на глаза показываться!..»

— Я уезжаю на фронт, папа! — заявил Емилиан, гордо выпятив затянутую в изящный парадный китель грудь и с насмешкой поглядывая на отца.

Не в силах раскрыть рта, почти парализованный от ненависти и гнева, старый барин не сводил глаз с маленького чемоданчика.

Тем не менее он не проклял Емилиана, не спустил с лестницы и даже не сопротивлялся, когда сын прошел с ним в его комнаты. Видно, побоялся скандала: дело в том, что в коридоре в кресле дремал один из расквартированных в усадьбе немецких офицеров.

Но, придя к себе в комнату, старый барин громко зарыдал.

— Эх, Vater, Vater[5], — примиряюще пробормотал Емилиан. — Твой блудный сын не так глуп, как ты думаешь! — усмехнулся он и театральным жестом раскрыл чемодан. Сверху лежал портрет самого Емилиана в офицерской форме, а под ним — длинный мешочек из сурового полотна, тщательно завязанный проволокой. Емилиан с улыбкой развязал мешочек и высыпал содержимое на отцовскую постель, накрытую старомодным одеялом из цветастого бархата. Мешочек был битком набит золотыми монетами.

— Благослови меня, Vater! Это чистое золото!.. — шепнул он лукаво и придвинулся вплотную к отцу, от души потешаясь над выпученными от страха глазами старика.