У нас в Крисанте - [11]

Лицо белее подушки, косы уложены вокруг головы, а в волосах — красный цветок георгина. Казалось, она спит, но Михэлука испугался ее закрытых глаз с прозрачными синими веками… Это она, его мамочка… Но она не открывает глаз, не протягивает к нему рук, чтобы утереть слезы сына, и не шепчет, как обычно:

«Ну замолчи, птенчик! Успокойся, сыночек! Молчи, мамина ласточка!»

Она лежит бледная, неподвижная и какая-то чужая, с красным цветком за ухом.

А потом были похороны. Лил дождь, и священник, отец Киркэлу́ш, очень торопился. Он то и дело оборачивался и подгонял деда Хадеша, который вел под уздцы Арабеллу. А лошадь, словно чувствуя, что везет мамин гроб, еле тащилась и, как только сквозь равномерный шелест дождя прорывался горестный плач бабки Теклы, навострила уши. Старуха сидела рядом с гробом и держала в руках венок из георгинов, который они сплели с теткой Олимпией. За телегой с непокрытой головой шагал дядя Гаврила. Он держал за руку Михэлуку и то и дело прикрывал его от дождя полой своего кожуха. Рядом шла тетя Олимпия, а сразу за ними, под огромным черным зонтиком, тесно прижавшись друг к другу, шествовали супруги Пэлтэгуца. Крестная то и дело сморкалась и, старательно прячась под зонтиком, вздыхала и причитала тоненьким голосом:

— Рафила, милая Рафила! Сестрой родной ты мне была!.. Видно, чуяло твое сердечко, что скоро помрешь, — всегда-то ты мне говорила, что ангелов видишь! А какая ты была трудолюбивая! Работящая, как пчелка!

— Молчи, не плачь! — успокаивал ее густой и хриплый голос крестного. — Значит, столько века ей было отпущено! Так на роду написано!

И тут хромому дяде, который ковылял сзади с дядюшкой Тасе, видно, что-то померещилось. Растолкав всех, он неожиданно подскочил к крестному:

— Что это за комедию вы тут ломаете? Думаете, люди не знают? Это вы ее убили, вы с вашей новой конюшней! Несчастную, слабую женщину заставили выкопать и перетащить на себе столько глины!..

— Кто это, Михалаке? Что он плетет? — взвизгнула крестная и с перепугу уронила в грязь зонтик.

Крестный побледнел, поднял зонтик, отряхнул его и заорал хриплым голосом:

— Да как ты смеешь? Я на тебя в суд подам!

Тут хромой размахнулся и ударил крестного кулаком по лицу.

— Ты на меня в суд подашь? Ты еще осмеливаешься рот раскрыть? Сперва душу ее растерзали, а потом убили! Ей еще двадцати четырех лет не было! Убирайтесь оба отсюда! Нечего вам делать у ее могилы!

Поднялся страшный переполох. Михэлука в ужасе убежал от дяди и с плачем вцепился в деда Хадеша. Арабелла остановилась, тихо заржала, протянула к мальчику морду и обдала его своим теплым дыханием.

Тетка Олимпия что-то шепнула дяде Гавриле, он подбежал к хромому и оттащил его в сторону:

— Оставь, Томе́ка, не надо. Господь бог сам покарает их по заслугам! — попытался он успокоить хромого.

Но тут Томека обрушил свой гнев на дядю:

— А ты разве не виноват?.. Как ты мог допустить, чтобы Пэлтэгуцы так ее мучили. Работала за семерых, пока кровь горлом не пошла! Да какой же ты после этого брат!.. — Он сплюнул и швырнул шапку на землю.

Дядя Гаврила поднял шапку хромого, отвернулся и, опустив голову, тихо побрел за гробом.

Крестный и крестная тут же повернули и поспешили домой, заперлись и не вышли даже, когда тетка Олимпия и дядя Гаврила вытащили все вещи из каморки… Наверное, очень испугались Томеки.

Большой сундук, стол, стулья и узел с постельным бельем погрузили на дядину телегу. Томека усадил Михэлуку на телегу деда Хадеша, рядом с теткой, и заботливо закутал в кожух.

У ворот бабка Текла с плачем обняла и расцеловала мальчика.

— Ну, дай бог тебе счастья, птенчик дорогой! Может, у дяди лучше будет житься, ягненочек мой ласковый!

Растолкав всех, дядя неожиданно подскочил к крестному.

Но Михэлука словно оцепенел. Он не плачет, сидит и не сводит больших испуганных глаз с раскрытой настежь двери их опустевшей каморки. Затем в отчаянии окидывает взглядом стены незаконченной конюшни и широкий двор. Его мамочка каждое утро убирала этот двор. А под навесом кладовой лежит коромысло и стоят пустые перевернутые ведра. Они тоже словно ждут его маму.

Припав к щели в железных жалюзи, крестная не сводит глаз с отъезжающих:

— Только бы топор не украли. Как это я его забыла на дворе! Ох, ох, святая Параскива! Вот какую получаешь награду, когда делаешь людям добро! Черт хромой, нас на посмешище выставил! Этот босяк тебя ударил, а ты хоть бы пальцем пошевелил в свою защиту! Надо было вторую ногу ему переломать.

А господин Пэлтэгуца мечется по пустой корчме, как зверь в клетке.

— Дура ты безмозглая! — орет он. — Этого еще не хватало! Захотела, чтобы начали следствие производить и у меня на постоялом дворе всех допрашивали, что, да как, да почему? Не понимаешь, на каком мы свете живем? Не знаешь, что голодранцы сели нам на голову, плюют в лицо и кричат, что теперь они стали хозяевами? Того гляди, вмешается профсоюз и заставит еще заплатить ей за все годы жалованье.

— Кому заплатить? — спрашивает крестная, заикаясь от изумления.

— Как — кому? Рафиле…

— Куда же ей платить? В могилу?

— Много ты понимаешь! Смирись и молчи. Этот хромой служит в Крисанте. Ты что, не слышала, какой он на меня поклеп возвел? А ведь он записан в профсоюз.