У Лукоморья - [31]

* * *

Когда я вошел в кафе, Яна болтала с Иванкой. Хорошо, что они подружились. Иванка всегда меня понимала, и я не помню, чтобы мне было с ней плохо. А я относился к ней как богине. И этим все сказано. Еще с ними был Вольдемар. Мне явно не понравилось, что он положил свою голову на колени Гуллвейг. Он тоже понял, что мне это не понравилось, и быстро испарился в толпе.

— Ты решил вырядиться клоуном, — спросила Иванка, едва меня завидев. Она не любила, когда люди надевали чужие формы и знаки отличия. Особенно, когда это были знаки отличия ее Родины.

— Если бойца народной армии Югославии считать клоуном, то да, подколол ее я.

— Но ведь ты им не был, ты был…

— Штандартенфюрером, — закончил я. — Ты бы хотела видеть меня в эсэсовском мундире?

— Той роже, что у тебя сейчас, он бы не пошел.

— А тебе не нравится моя рожа? — я перешел на «южнорусский»[38] акцент.

— Нет, почему же, очень хорошая рожа, — встряла в разговор Яна.

Иванка и я рассмеялись. Яна была в недоумении.

— Ты знаешь, кто это, — спросила ее Иванка.

— Может быть адмирал Крузенштерн? — не знаю с чего пропародировала она кота Матроскина.[39]

— Нет, это — твой Видар. Только в той инкарнации, когда он был сербским богатырем (богатырем было громко сказано, но я подчеркнуто напряг мышцы), и, кстати, ко мне сватался. Вот только одет как черт знает что.

— Вот как? — Яна действительно была удивлена. — И не вышла за такого милашку?

— Она забыла сказать, что я был старше ее отца, у меня практически отсутствовал левый глаз, да и руки-ноги срослись не совсем правильно…

— В общем, картина жалкая, — подытожила Яна.

— Но он все равно был мне мил, и я обещала подумать до осени.

— А потом?

— Это был 1389 год, — сказал я, но это Яне ничего не говорило.

— 15 июня, на Видодан, была Косова битва, — отрешенным голосом продолжила Иванка. — На ней погибли и Милош, и мой отец, и мои братья. И я не на много их пережила… В общем, не будем о грустном.

— Я сожалею, я не знала, — проговорила Яна, — не надо было говорить.

— Ладно, это дело прошлое, — успокоил ее я, — А сейчас надо праздновать Победу. Мы еще победим, — я поднял сжатый кулак.

Последние слова я произнес на редкость серьезно, но это вряд ли было замечено. Тем более, Иванка вдруг спросила:

— А кто такой адмирал Крузенштерн?

Она выросла не в России и не знала троих из Простоквашено. Разумеется, мы с Яной попробовали восстановить этот пробел. И как-то незаметно мы погрузились в разглагольствования по поводу русской литературы. Особенно поэзии. Конечно же, Яне нравились Ахматова с Цветаевой. Я же особо не разделял ее восторгов. Скажем, стихи Гумилева мне импонировали больше.

— Это тот, что муж Ахматовой? — спросила Яна. В голосе звучала подколка.

— Нет, это Ахматова — его жена. А ты вообще его читала?

— Ну…

— Тогда очень советую прочесть. У него есть много хороших вещей. «Жираф», «Ягуар»…

— В общем, зоопарк.

— И он тоже, — мне вдруг захотелось изменить, или хотя бы скорректировать тему разговора. — Я, например, придерживаюсь классических взглядов. И Пушкин, Лермонтов, Некрасов мне нравятся больше поэтов серебряного века. Особенно Лермонтов. Его я могу цитировать много.

Я действительно часто поражал своих друзей цитированием неимоверных по размерам отрывков из запомненной в далеком детстве классики. Вот и сейчас вдохновение вновь понесло меня.

— Знаете, его стихотворение «Баллада»? — и, не дожидаясь ответа, я начал цитировать.

В избушке позднею порою

Славянка юная сидит.

Вдали багровою зарею

На небе зарево горит.

И люльку детскую качая

Поет славянка молодая:

«Не плачь, не плачь,

Иль сердцем чуешь,

Дитя, ты близкую беду.

О больно рано ты тоскуешь.

Я от тебя не отойду.

Скорее мужа я утрачу.

Не плачь, детя, и я заплачу.

Отец твой стал за честь и Бога

В ряду бойцов против татар.

Кровавый след — его дорога,

Его булат блестит как жар.

Вон видишь, зарево краснеет.

То битва семя Смерти сеет.

Как рада я, что ты не в силах

Понять опасности своей.

Не плачут дети на могилах

Им чужд и стыд и страх цепей.

Их жребий зависти достоин».

Вдруг стук, и в двери входит воин.

Брада в крови, избиты латы.

«Свершилось!» — восклицает он,

«Свершилось. Торжествуй, проклятый!

Наш милый край порабощен.

Татар мечи не удержали.

Орда взяла, и наши пали».

И он упал и умирает

Кровавой смертию бойца.

Жена ребенка поднимает

Над бледной головой отца.

«Смотри, как умирают люди,

И мстить учись у женской груди».

Пораженные столь долгим цитированием, Яна с Иванкой просто онемели.

— Кто там, что сказал про женские груди, — откуда-то из-за спины появился вездесущий[40] Соловей.

Но даже он не смог сбить патриотического настроя, захватившего теперь Иванку.

— Кад jе сjутра jутро освануло,[41] — начала она,

Долетjеши два врана гаврана

Од Косова пола широкога,

И падоше на биjелу кулу.

Баш на кулу славнога Лазара.

— Jедан гракhе, други проговара, — продолжил я цитировать сербский эпос о Косовой битве,

«Да л' jе кула славног кнез-Лазара?

Ил' у кули нигдjе нико нема?

То из кулы нико не чуjаше.

Веh то чула царица Милица».

Я посмотрел на Иванку. В ее сегодняшнем воплощении она тоже звалась Милицей.[42] Сквозь деланное спокойствие, проступило то внутреннее содрогание, которое испытывает человек, когда слышит близкую сердцу историю о своем тезке, помимо воли транслируя ее на себя. Я продолжил: