У града Китежа - [45]

Когда окончилось обрядное моление, гуляющая молодежь за деревней водила хоровод. Иван поужинал, надел пиджак и, никому ничего не говоря, направился к двери.

— Ты куда? — спросил отец.

У парня на глазах показались слезы. Он не успел раскрыть рта, как родитель уже стоял у двери.

— Куда?.. Не давайся в обман!

— Я больше не буду сидеть на ваших молениях. Ухожу гулять.

— Постой, постой!.. В уме ли ты? Повтори-ка еще раз.

— Не на то я, отец, родился, чтобы сидеть в избе и слушать ваши молитвы. Все вы хуже всяких еретиков… Ухожу!

— Если так, — закричал отец, — уходи и не возвращайся домой — не пущу! Слышишь — не пу-щу!

— Не надо… я сам как-нибудь прокормлюсь… — С этими словами Иван вышел из дому. На улице он стал себя успокаивать: «Пойду к Дашкову на делянку, стану жить в зимнице. Сила-то у меня есть, поди Тимофей-то Никифорович не слепой».

На полянке, возле дороги, идущей на Ватрасскую яму, девушки водили хоровод. Какая-то особая приветливость, успокаивающая тишина стояла в тот вечер. После заката солнца сладко пахло лесами. Иван шел к хороводу и чувствовал, как теплый ветерок пробегал по его обветренному лицу и будто приветствовал его решение.

Увидя приближавшегося Макарова, девушки удивились. Парни глазам не верили. Три последних года Иван не гулял с молодежью. А он уже большой парень, голос огрубел. Глядя на него, водившие хоровод прервали песню.

— Что с тобой, евангелист?

— Не был им и не буду, — опустив глаза, ответил Иван.

— А кем ты теперь сташь?

— Не знаю… Седни вон к Анке Бекетовой пойду спать, она приманила меня сюда.

После хоровода Иван вместе с ребятами пошел к Костьке — своему старинному дружку. Он заходил к нему в последний раз три года назад и не замечал, как вырос за это время. Сегодня Ивану пришлось наклонить голову, чтобы не задеть за притолоку.

Ночевать он домой не пошел — спал на чужом сеновале. Заявился только утром. Отец искоса посмотрел на сына и сказал:

— Ты же себя и нас сгубил. Все мы теперь грешны перед господом…

— Я сам за себя отвечу, — хмуро сказал Иван.

Севостьян, претерпев затянувшуюся болезнь, удивился, узнав о семейном разладе. Когда зашел разговор о непослушании Ивана, Севостьян сказал отцу:

— Што же ты, отец, мешаешь нам жить?!

— Молчать! — закричал на Севостьяна Макаров. — Я еще большак в доме!

Своим окриком он не испугал сыновей, — наоборот, отец понял: его угрозы бесполезны. После разговора Севостьяна с отцом Иван стал смелее. Брат его подбадривал. Пока Севостьян после болезни еще задыхался от кашля, Иван по вечерам уходил на гулянки.

В престольные праздники — так было заведено исстари — лыковские парни приглашали друг друга в гости, угощались медовицей, пивом. Иван знал: отец его с выпивками в дом не пустит, а приглашать гостей к соседям не хотелось. В конце концов Иван решил: «Будь что будет, на праздники позову к себе гостей». Севостьян обещал брату поговорить об этом с отцом.

Накануне рождества Иван для храбрости немного выпил и, как загулявший бурлак, явился домой с намерением повторить отцу, что он соберет к себе на праздник ребят.

— Я тебе сын или бездомный бурлак? — спросил он отца.

— В чем дело? — удивился Макаров.

— Я гуляю. Меня угощают, а где я живу — никто не знает. Так вот: на праздник уступи мне избу и не мешай нам.

— Без вина угощайтесь, а с вином не пустим, — вмешалась в разговор Ефросинья.

Иван поднялся с лавки и, словно обезумевший, закричал:

— Если вы к празднику не выйдете из избы, от вас только лоскутки останутся!

Севостьян встал рядом с братом, обращаясь к отцу и сестре, сказал:

— У нас две избы. Вы с вашими евангелистами отправляйтесь в заднюю избу — спасайте там ваши души, а переднюю освободите нам. Да — нам!

Через некоторое время Севостьян заявил отцу, что жить вместе с ним не хочет и просит разрешения жениться.

Казалось, на этом семейные распри кончились. Но отец не раз, краснея от гнева и пересудов своих единомышленников, снова принимался убеждать сыновей:

— Вы совершили грех. Но есть еще время — покайтесь! И вы можете увидеть царство небесное. — Но сам уже перед этим перестал им давать муку. — Где предаетесь мирским соблазнам, там и ешьте… Ни крошки хлеба не получите, пока не опомнитесь.

Он запрятал было ключи от житницы. Но Иван разыскал их.

«Раз честью хлеба не дает, надо взять самовольно». И он нагреб мешок муки и отнес его соседке.

Постоянные домашние ссоры заметно надоели и сестре Ефросинье. К ней давно сватался Новосельский парень. Она решилась пойти за него, лишь бы не быть свидетельницей разгорающихся раздоров в семье.

Как-то к Макарову со всей Лыковщины сошлись на собрание евангелисты. Явился и жених дочери. Из Семенова приехал Ухабин. Он, видимо, хотел еще удержать в общине Севостьяна, но тот загодя намеренно ушел в соседнюю деревню. Отцовская община сосватала дочь Макарова. Иван вернулся домой выпивши, прошел в избу, к отцу. Собравшиеся евангелисты сидели за столом, пели брачные стихи. Отец встретил сына у двери.

— Ты, знать, лишку хватил, — сказал он, преграждая сыну путь.

Иван что-то хотел возразить, но вместо этого заплакал. Голос у него заклокотал в горле и превратился в стон. Почувствовав на себе неодобрительные взгляды собравшихся, желая от них как-то защититься, Иван, истерически задыхаясь, закричал: