У града Китежа - [43]
ЕВАНГЕЛИСТЫ
В один из годов с дашковскими плотами плыл к Макарию, а от Макария к Астрахани овдовевший Никанор Макаров. Сплыл в конец Волги и пропал. Забросил детей и, слышь, спился. Попал на нижегородское «дно», а оттуда уж выбраться не легко было. Домой изредка присылал извинения: «Дети милые, только бы бог привел выкарабкаться из ада, все брошу, человеком стану».
Шли слухи: Макарова как-то видели на задворках Заречицы. Он рыскал, слышь, словно голодный волк возле дома. Ползал будто по родной земле, хватался за землю руками, а предстать «на миру», знать, стыдился. «Несуразный наш Никанор, — судили люди, — хнычет. А заговорит про Урал, про какую-то камскую девку — снова бежит от своей земли. Снова на дно нечестивцев скатывается».
Но вот где-то в своем бродяжничестве Макаров спознался с евангелистами. Он вернулся домой. Поначалу стал детей своих соблазнять новой верой. Общаясь с братьями и сестрами во Христе, Никанор стал приглядываться к Любыньке Савушкиной. Звал ее разделить с ним во имя евангелия ложе. Она, давно впавшая в уныние, соблазнялась познать новую веру, но пугалась. Макаров не отступался: настойчиво звал Любыньку к себе.
Савушкина, привыкшая к одиночеству, не представляла себе жизни с мужиком. К тому же ее неотступно мучил случившийся «грех» с Тимофеем Никифоровичем. Но в то же время Любыньке давно хотелось иметь возле себя не старую Федосью, а кого-то сильного, способного за нее заступиться.
— Ты с братом в разделе, одинока, — говорил Макаров, — за мной станешь жить спокойно… Земля так опозорена — а я поведу тебя в объятия Христа. Сестра моя, доверь мне твое холодное сердце, и я воспламеню его Христовым словом!
Не устояла Любынька перед ласковыми словами и посулами новоявленного евангелиста, согласилась:
— Коли так, возьмите сердце наше, Никанор Ефимович, но считайте нас девицей, а мы станем уважать вас и ваше семейство.
— На доброе дело тебя, лебедушку, разум твой благословил. Я войду в твой дом, поправлю хозяйство… Ты ребятам белье будешь бучить, обшивать их, а я тебя любить стану и услаждать Христовым словом. И ни о чем никогда не заикнусь: повинен сам во многом…
В дом Савушкиной Макаров вошел со всей семьей. У Любыньки началась новая, неизвестная дотоле ей жизнь. Но продолжалась она недолго: с познанием новой веры постепенно помрачался и ее рассудок.
Истопила она как-то баню. Вымылись ребята’ — осталась она с Никанором Ефимовичем. Макаров из бани раньше ушел. По пути к дому встретил Федосью и в темноте ее не узнал. Она шла стороной в шубняке нараспашку, придерживая под полой тощий узелок со своим скарбом. Вошла Федосья в предбанник, позвала Любыньку:
— Выйди-ка!
— Подожди, — отозвалась она испуганно.
— Иди-ка, прости меня Христа ради, тороплюсь, попутчица ждет.
Федосья уходила в Монастырщину. Пришла проститься с Любынькой. Старуха после замужества Савушкиной оказалась бездомной. Привыкшая к теплому углу, Федосья надеялась прожить так до конца жизни, а вышло наоборот — обессиленная, она никому стала не нужна. Идти во жнеи не могла: сноровку потеряла, стара. Покойный батюшка Любыньки, Лука Ильич, и тот в последние годы расплачивался за Федосьину работу копейками. «Большего, — говорил он, — ты не стоишь». У Савушкиных она жила наподобие старой кошки. И вдруг пришла беда тяжкая: на мучение себе Любынька приняла в отцовский дом большую семью, и Федосья лишилась всего. Много старуха пролила слез, но слезы-то трогают только мать.
После встречи с Федосьей в бане Любынька начала по ночам вязать в узлы свое приданое и уносить в лес: день ото дня ей становилось хуже и хуже.
— Да ты, видно, и впрямь не в своем уме, — сказал ей как-то Макаров.
Расставание с Федосьей не прошло для Любыньки бесследно: с того дня ее сердце словно заперли на замок — она перестала понимать окружающих.
— Найди, приведи Федосью ко мне, — только об одном этом просила она Макарова.
А по Заречью бабы судачили: «Надо ж тому случиться! Федосья, слышь, вогнала в нее экое-то несчастье… Да, видать, Любушка-то еще и боится, как бы Никанор-то Ефимыч не привел себе полюбовницу. Выживут они ее тогда из собственного-то дома».
Из-за недорода в Заволжье — а это часто бывало — наступил голод… Заглохли лесные заготовки, промыслы. Люди разбрелись по сторонам на заработки. Оставшиеся питались колокольцем, желудями. Макаров с подросшими сыновьями плел лапти, временами работал у Тимофея Никифоровича. Ближе к масленице купил у Дашкова лошадь, взятую тем у кого-то за долг. Она оказалась чесоточной, дожила до пасхи и пала. Весной снова пахали на себе. Посеяли, нашли новый заработок: уголь зноили Дашкову. В начале лета снова оживились кое-какие разработки, появилась возможность добыть на хлеб.
Тем же летом в Заречицу заглянул приехавший из Нижнего зингеровский агент Расторгуев. Он продавал в рассрочку швейные машинки и зашел к Никанору. Расторгуеву было известно: Макаров когда-то из Нижнего в Заречицу привез пашковскую веру и с тех пор имел связь с общиной евангелистов. Расторгуев передал ему какие-то письма, книги о новых толкованиях евангелия.
А как-то осенью, в грязь, приехали к Никанору два человека: один из Семенова, другой с верховьев Керженца. Они говорили:
