У царя Мидаса ослиные уши - [4]

Но тётя Ринучча и знать ничего не хотела.

– Если бы ещё речь шла о мальчике... – возмущалась она. – Но девочка – это слишком большая ответственность. Мне хватает проблем с собственной дочерью: она, видите ли, утверждает, что имеет полное право выходить на улицу одна, когда ей вздумается, и весь день где-то шляться.

Пожилые бабушка и дедушка Марини тоже не были уверены, чтобы готовы коренным образом изменить свои привычки и расписание ради маленькой девочки.

Дядя Даниэле растил пятерых сыновей, младшему всего три года, и никак не мог взвалить на эту святую великомученицу, свою жену, дополнительные заботы, которые только увеличили бы её усталость и рассеянность. Тётя Электра детей не имела и, более того, никогда не хотела. Только представьте, как горячо они с мужем желали после двадцати лет тихого и спокойного брака начать ругаться с сопливой девчонкой, которая даже не приходится им дочерью!

Так что в конце концов мать Лалаги, возмущённая таким эгоизмом и нежеланием прийти на помощь, гордо заявила всем прочим Марини, что её дочь отправится в интернат. В Лоссае как раз был один такой – «Благоговение», прекрасный интернат, которым заправляли французские монахини: там учились только девочки из хороших семей. Немного дороговато, конечно, но чего не сделаешь для любимой дочери...

К родственникам тотчас же вернулись доброта и щедрость, и они стали наперебой приглашать племянницу на воскресные обеды, предлагать сводить её к зубному врачу, в кино или в театр по выходным, – в общем, сделать всё, чтобы девочка ни в коем случае не перестала чувствовать тепло и заботу настоящей семьи.

Глава третья

Мнением самой Лалаги никто не поинтересовался. А ведь для девочки, с пяти лет жившей в атмосфере полной свободы (и даже некоторой дикости, как жаловалась бабушка) на почти необитаемом острове, быть запертой в интернате – это не шуточки.

Интернат, думала тогда Лалага, означает не только то, что ты оставляешь семью и уходишь жить к чужим людям. Это также означает, что ты не можешь одеваться так, как тебе нравится, а всегда носишь нелепую форму. Это означает, что ты ешь в трапезной, старательно поджимая локти и держа голову ровно, а в тарелке не должна оставить ни крошки отвратительной бурды, которой тебя кормят. Спишь ты в одной общей комнате с тридцатью девочками-иностранками, которые храпят или рыдают во сне. Тебе приходится соблюдать правила и жёсткое расписание: время для учёбы, время для игры, в девять гасят свет, в семь встают, всего десять минут, чтобы умыться и одеться. И почти никогда не выходишь из мрачного здания, потому что школа находится здесь же, – лишь раз в неделю, и то если за тобой явится какой-нибудь сердобольный родственник.

Всё это Лалага знала ещё до того, как получила по почте правила «Благоговения». Она читала о таком в романах: например, в «Джанни Урагани», «Маленькой принцессе», сокращённой версии «Джейн Эйр» или других историях о детях-сиротах, которым попадание в интернат не сулило ничего хорошего.

Её подруга Ирен, «девчонка из бара Карлетто», на Серпентарии с самого первого класса сидевшая с Лалагой за одной партой и делившая с ней не только удары учительской линейки, но и купания, прогулки, разведывательные вылазки, кражи арбузов и поиски пиратских сокровищ, узнав об ужасных вещах, что ждали её в городе, решительно заключила: «Я бы там и недели не продержалась».

Лалаге же с относительной лёгкостью удалось продержаться целый учебный год, её это даже забавляло. Она сразу же обзавелась кучей подруг, вместе с которыми вела ежедневную войну против «Правил внутреннего распорядка». Некоторые из этих правил были настолько абсурдны, что, казалось, их придумали намеренно, чтобы бросить вызов интеллекту и хитрости воспитанниц, изобретавших всё новые способы их нарушить, не будучи пойманными.

В письмах, адресованных Ирен, Лалага рассказывала, как девочки прячут сладости под матрасом, как тайком от наставниц смотрят по ночам телесериалы с выключенным звуком в большом зале интерната, как меняются одеждой. Она писала об открытках, самодеятельных постановках, костюмах из тюля, нейлона и сатина, присланных «Сестринским домом» из Нью-Йорка, о шутках и розыгрышах, секретных паролях, о невероятных небылицах, которые они рассказывали простодушным монахиням, чтобы оправдать опоздания... Сама Ирен, оставшись единственной одиннадцатилетней девочкой на острове, уже не ходила в школу, а училась шить у своей тёти Чичиты в Тоннаре. Из всех развлечений у неё была только библиотека дона Джулио, выжившего из ума приходского священника, который целыми днями вымарывал из романов фривольности, поскольку без электричества он даже радио не мог послушать. Ирен помирала со скуки, как, без сомнения, помирала бы и Лалага, если бы ей – вопреки всему – не повезло попасть в интернат.

Эти письма составляли весь смысл жизни Ирен. В ответ она практически ничего не могла рассказать, кроме пары деревенских сплетен и рассуждений о собственном будущем: как она вырастет и станет знаменитой актрисой, вроде Анны-Марии Пьеранджели, которую даже позвали в Голливуд, где та вышла замуж за чувственного певца Вика Дамоне и родила ребёнка, названного Перри («Пьерино», как перевёл это имя журналист «Эпохи», где напечатали эту новость) в честь другого певца, Перри Комо.