У царя Мидаса ослиные уши - [5]

Зато в вопросах у Ирен недостатка не было. Во что одеты сестры, когда ложатся спать? А заставляет ли их обет послушания подчиняться беспрекословно, если, например, настоятельница прикажет им съесть дохлую крысу? А признается ли несправедливая пощёчина ребёнку смертным грехом или частью «образовательной миссии»? А о чём были те телесериалы? А почему их запрещали смотреть? А какого цвета глаза у соседки Лалаги по парте? Это матушка Эфизия посадила их рядом или они сами так решили? А тебе, Лалага, нравится эта Марина? Больше, чем я, твоя подруга с самого первого класса?

Глава четвертая

Тильда же, встречаясь с младшей кузиной за воскресным обедом у дедушки и бабушки Марини, никогда не спрашивала про интернат. Сказать по правде, она вообще не задавала Лалаге вопросов. И о себе ничего не рассказывала. В лучшем случае их разговоры за столом ограничивались фразами вроде «Передай мне соль». Не то чтобы Тильда грубила – она просто делала вид, что в упор не замечает сестру, будто та стеклянная.

И так, насколько помнилось Лалаге, было всегда.

В раннем детстве она безоглядно восхищалась и всячески пыталась привлечь внимание Тильды, выдумывая самые невероятные подвиги, чтобы та её заметила. Тильда в глазах Лалаги всегда олицетворяла само совершенство: высокая, очень красивая блондинка с чёрными, словно ночь, глазами и ресницами, ироничным взглядом и ясным, звучным голосом. Она была сильнее и смелее мальчишек-ровесников, умела ездить на велосипеде без рук, дальше всех плевалась и верховодила во всех играх.

Двоюродные братья и сестры одновременно восхищались и боялись её. Она же надменно проходила мимо, не обращая на них никакого внимания, под руку с теми подружками из квартала Капуцинов, что так не нравились тёте Ринучче, потому что они вечно щеголяли драными юбками и грязными коленками. А ещё они говорили разные плохие слова. И, разумеется, именно они научили Тильду плеваться.

Чего бы только Лалага ни отдала, что быть на неё похожей! Она пыталась подражать Тильде во всём: однажды даже два дня капризничала, требуя обрезать волосы и сделать причёску, как у кузины, старалась использовать подхваченные от той фразы, насвистывать и плеваться.

А совсем маленькой она предлагала брату и другим малышам в Таросе: «Давайте играть, как будто я Тильда, а вы – мои двоюродные братья в Лоссае», – но тем игра быстро надоедала.

Самым большим счастьем для неё было получить от тёти Ринуччи платья, которые двумя годами раньше носила Тильда.

– Оно совсем новое, его почти не надевали. Девочка растёт слишком быстро, на неё не напасёшься.

– Разве ты не рада, что она такая высокая? – спрашивала мать Лалаги завистливо и чуть обиженно, потому что её собственная дочь обещала так и остаться миниатюрной.

– Представь себе! Сорная трава всходами крепка. Я уже и сейчас не знаю, как с ней быть, то ли ещё будет через два-три года... – но было видно, что тётя Ринучча гордится своей «сорной травой», хотя, конечно, предпочла бы, чтобы та росла менее упрямой.

Лалага нежилась в платье кузины, словно в горячей ванне зимой, и жар проникал во все поры её очарованной души. Чувствуя, как оно трётся о полы жакета, ощущая жёсткую оборку на икрах, ей нравилось думать, что эта же ткань, сейчас уже пропитанная запахом её тела, когда-то обнимала Тильду. (Тильду, которой никто никогда не перечил, не говоря о том, чтобы отшлёпать или толкнуть!)

Но с тех пор, как Пау переехали на Серпентарию, платья доставались ей редко: матери это не нравилось, потому что напоминало о военном времени. Теперь, слава Богу, магазины снова ломились от одежды, и никто не запрещает зайти в «Челестрони», чтобы купить дочке красивую новую шляпку.

Из-за трёх часов пути на катере по морю встречи в доме тех или иных Марини стали теперь редки. Но даже в таких исключительных случаях Лалага продолжала жадно высматривать и подражать всему, что делала сестра. Возвращаясь домой, она старательно читала те же книги, собирала те же коллекционные карточки, пользовалась такими же заколками для волос, влюблялась в тех же певцов, чьи фото вырезала из старых журналов, но чей соблазнительный голос никак не могла услышать по причине отсутствия радио. Перед каждой встречей она тщательно продумывала три-четыре темы, казавшиеся ей безусловно интересными, чтобы попытаться завязать разговор с кузиной, записывала шутки, похожие на те, над которыми она смеялась. Но Тильда никогда не слушала, лишь изредка снисходительно бросая: «Да-да», – и сразу становилось ясно, что за разговором она не следит.

Мысль о том, что её рассматривают только как двоюродную сестру-глупышку, на долгие годы горькой занозой засела в сердце Лалаги.

Глава пятая

Однажды в конце мая – в одно из тех воскресений, когда все, как обычно, собрались на обед у бабушки с дедушкой, – тётя Ринучча, говоря о чём-то своём, вдруг небрежно бросила Лалаге:

– Ты уже написала матери, что это лето Тильда проведёт с вами?

Но не успела Лалага, недоверчиво покачавшая головой, открыть рот, как кузина вскочила со стула:

– Что ты такое говоришь? – воскликнула она возмущённо. – Я, как обычно, поеду в Плайямар.