У Бога и полынь сладка: Рассказы и очерки - [2]

— Главное — он их не тратит. В магазине кроме крупы, хлеба да постного масла, ничего не покупает. А ест, как воробей, — на червонец в месяц. И картошка своя.

— Во-во, еще и картошку государству сдает, — завершит подсчет федоровских денег четвертый. — Нет, ребята, у него не меньше пятидесяти тысяч.

— Он еще и милостыню собирает, — соврет кто-нибудь, уж совсем разгорячившись от арифметики, но такого тут же оборвут. Все знают: Федор никогда никого ни о чем не попросит. Сам даст. Хоть и слывет скупердяем, попросишь стакан или хлеба — даст. На закуску еще и банку консервов принесет — чтобы натощак совсем не сдурели. А вот денег на вино не проси — ни за что не даст.

Говорить-то о Федоровых деньгах говорят, но отважиться на разбойное дело не смеют. Многие поминают добром его трех сыновей, погибших на войне, — были лучшими работниками на лесопильном заводе. Помнят и его покойную старуху Прокофьевну, добрейшую душу. После войны городские сиротки стайками вились вокруг нее. И ласку получат, и угощение, какое в доме найдется. Двоих сирот они с дедом, тогда еще крепким и не старым мужиком, усыновили. Помнят земляки богатыря Федора, скорого и на работу и на веселье. Даже не забыли, что пришел с Первой мировой с двумя Георгиями. Всё помнят, только вспоминать недосуг.

Резко оборвал со всеми Федор. Знакомства теперь не водит ни с кем: сам ни к кому не ходит и к себе в сторожку не пускает. Дом свой — двужирный[1], добротный, на большую семью, им же самим срубленный — отдал многодетной вдове. Только пол-огорода за собой оставил — сажает картошку да морковь с капустой.

* * *

Быстро пролетела жизнь… Дочь его приемная за офицера вышла и где-то по стране колесит. Давно писать перестала, а как уехала, так и не навестила ни разу. К матери приемной ластилась, а вот его боялась. Он после трех похоронок угрюмым стал, тосковал по сыновьям. Видно, сиротке с ним плохо было. Ей бы ласки, а он — то в работе, то в запое. После смерти жены пил сорок дней, потом — как отрезало.

А сына своего приемного, Колю, полюбил он крепко. Выбрал его в детском доме за сходство с младшим, Григорием. Ни на час не оставлял его, с собой таскал повсюду, да и дотаскался — мастером сделал по плотницкой части и к вину пристрастил.

Очень он любил тихое сиденье с Колей после работы. Сядут у верстака, только стружки с опилками стряхнут на пол, разольют вино по стаканам, молчком и выпьют. Иной раз не по одной бутылке. Могли так насколько часов молча просидеть. Потом встанут, Федор троекратно поцелует Колю в щеки, пригнет его голову и прижмет к сердцу, да и всплакнет. Никто в целом свете не знал о его ласке — всегда запершись сидели. И Коля его целует. Гладит по голове, целует и «папой» зовет. Так до самой армии, как овечка кроткая, везде за названым отцом хвостиком бегал.

Ну а как из армии пришел — мужик мужиком, воин. И уж ему не до отцовских ласк. Даже стыдиться стал Федора и папой больше не называл. А пил так же часто, но не с Федором, а с дружками.

Страшно переживал эту перемену Федор, как самое неблагодарное предательство. И хотя утешал себя: «Что ему, молодому, со стариком якшаться?! У него свои молодые интересы, свои друзья, свои забавы», — свыкнуться с тем, что потерял сына, не мог. Понимал, что и родные дети разлетаются во все концы, но о Коле ему грезилось другое. Любил он его и жалел. И был он для него «сиротинкой на весь свет одинокой». А в сиротстве человек не должен отталкивать того, кто полюбил его как родного сына.

Нет, не было в этом правды. Знал Федор человеческое сердце. Две войны прошел и мирное лихолетье, да такое, что в войну легче было. Всякое видел: и геройские дела, и предательство, и любовь, и злобу людскую. Но тут что-то не складывалось. Не мог ни понять, ни принять Колиной измены… Пробовал он поговорить с ним, но до главного не добирались. То какой-то пьяный рык вместо ответа, то сопенье. Однажды не смог сдержаться — погнал из дому пьяного пасынка, да еще ногой наподдал, чтобы катился подальше. В тот же день Николай магазин взломал. И взял-то лишь бутылку белоголовой. Выпил ее да тут же и уснул на полу в дверях…

Судили его строго. То ли указ какой вышел, то ли местное начальство приказало судьям засудить его, чтобы другим неповадно было, только вина у него вышла по всем статьям, вплоть до подрыва оборонной мощи страны: что-то там от военторга числилось, да после Колиного куража не обнаружилось.

И зажил с тех пор его приемный сын в лагерях. Посидит, выйдет, напьется, начудит — опять на нары. Зла-то особого в нем не прибавилось, только трезвому ему жить стало, как с большого похмелья: ни смысла не видит, ни удовольствия. Дружки его сказывали, что в лагерях ему даже спокойнее, чем на воле. То ли свыкся, то ли порчу на него кто навел. Как стал Федора сторониться — и вправду, будто в нем хворь какая-то угнездилась. После второго выхода на свободу он уже и появляться у Федора не стал.

И вдруг получает Федор письмо: пишет Николай, что за последний кураж дали ему три года, и уж по выходе непременно приедет к нему. Пить он завязал и решил с прошлым покончить: «нельзя больше позорить старика-отца». Так и написал: «отца». И еще: «хочу по-человечески с отцом пожить, чтобы согреть его старость».