У бирешей - [47]
Крестный посмотрел на меня. «“Изобретения, — так начал Инга свое знаменитое объяснение, записанное им после того, как он разрешил загадку, — изобретения — это части саморегулирующегося процесса нашей истории”. Вы обратили внимание? — прервал Люмьер свою речь, обратившись ко мне. — Он сказал “процесс”, а не “круговорот”! “Каждое изобретение, каждое открытие, — говорится в его объяснении, — отменяет само себя, когда наносит непоправимый ущерб своим собственным предпосылкам”. В этом контексте он употребляет одно чрезвычайно меткое сравнение. “Дерево дает тень до тех пор, пока оно стоит, — поясняет он дальше свои выводы. — Если оно рухнет, исчезнет и тень, в которой вы сидите. А лестницу, которую вы изготовите из его древесины, вы уже не сможете приставить к его стволу”. Образ лестницы он использует еще раз, когда пишет следующее: “Польза от лестницы, по которой человек восходит к познанию, убывает по мере восхождения. Когда он добрался до верху, лестницы больше не существует”. А еще один параграф в его объяснении звучит так: “Указательная стрелка мира чуть сдвинулась. Вы изменили одну-единственную малую частицу, но вместе с нею и все остальные части, а заодно и самих себя! Всё в машине мира соприкасается со всем прочим, все колесики приходят в движение, если тронете хоть одно!” Эти предложения я отношу к лучшему из всего, что было сказано и написано нашим поколением, — сказал Люмьер. — И не удивительно! Я сам — живое их подтверждение».
«Послушайте, — продолжал он, отерев рот тыльной стороной ладони. — Это случилось три года назад на той стороне, в Тадтене *, в харчевне “Корова”. Штиц вместе с другими был в Варбалоге *, на кирмесе >18, а я ехал из Балы *, от одного из троюродных дядьев. Мы встретились, как договорились, у развилки дорог, там, где начинается путь к Цику. Было еще рано, и мы решили немного посидеть в харчевне. Ох уж эти мне развилки!» — с преувеличенно театральным выражением воскликнул крестный.
«Все уже хорошо выпили, когда Штиц вдруг подошел ко мне и сказал, что он был бы непрочь сыграть партию в шахматы. Был хороший, погожий ранний вечер. Мы сидели все вместе, хозяин подал нам уху из сазана. Рак попросил его принести пилу и принялся на ней играть, а его жена пела под аккомпанемент. Ах, что за голос у этой Анны! — опять воскликнул Люмьер. — Ее пение способно свести с ума. Ну, да не важно, не о том речь. Инга торчал у игрового автомата, а еврей резался в кости с Надь-Вагом и рассказывал ему историю: он, мол, однажды видел, как кто-то, сидя один за столом в трактире, бросал кости, причем умудрялся по желанию изменять выпадавшее количество очков, даже не прикасаясь к кубику. О, этот сумасшедший стук игральных костей!» — Люмьер покачал головой.
«Возможно, с него все и началось, — сказал он. — Во всяком случае, Штиц вдруг пересел к нашему столу. Ваша госпожа тетушка тоже сидела с нами и, конечно, Ослип, — ему уже в ту пору трудно было сидеть на стуле как следует. Штиц, значит, подсел к нам — сидел и молча смотрел на меня. В его взгляде было что-то неуютное, коварное, я наконец не выдержал — ведь я догадывался, чего ему от меня нужно! — и спросил: “Ты, наверное, хочешь со мной сыграть?” Он кивнул. Он уже сотню раз просил меня с ним сыграть, а я все время отказывался. Теперь я сам ему это предложил. Отчего? Не знаю. Мы выстроили свои боевые ряды, ферзей поставили рядом с доской, как у нас полагается, и через восемь ходов Троянскому коню уже пришлось хорошенько задуматься, как предотвратить грозящий мат. Ох, этот гвалт в трактире! И яркий свет! Меня все это словно оглушило, и, пока Штиц размышлял над своим ходом, я принялся с отсутствующим видом выстраивать съеденные фигуры, в порядке их старшинства и очередности выхода из игры, вокруг обеих исключенных королев. Ферзей я использовал в качестве королей… Что меня дернуло, не понимаю, — прервал крестный свой рассказ и опять покачал головой. — Так значит, взяв их за королей, я начал одновременно играть вторую партию, пользуясь вместо доски шахматным рисунком на поверхности стола. Само собой разумеется, моя позиция на импровизированной второй доске была крайне невыгодной, потому что на настоящей доске я имел большой перевес. Вы сами уже могли убедиться, ту позицию я вам показывал. Как бы то ни было, я тогда совершил три большие ошибки, — хладнокровно продолжал он. — Во-первых, шахматисту возбраняется играть с гораздо более слабым противником; во-вторых, в присутствии дам играть не принято; в-третьих — и эта ошибка, конечно, была решающей, наименее простительной, — я наделил королев тем, в чем им отказано самой их природой: дал им власть королей!»
