У Белого Яра - [38]

— Ч-че-пуха! — заплетающимся языком произнес Золотушный. — А как насчет д-десяти тысяч?

— Не понимаю! Объяснитесь, поручик...

— Извольте! Десять тысяч — это официальное вознаграждение, назначенное за голову Пичугина. Да об этом всем известно, в газете печаталось объявление...

— Ах, вон вы о чем... — начал было Корочкин и осекся.

Наступила тягостная тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Видя, что шутка принимает плохой оборот, Гусев с наигранной веселостью воскликнул:

— Попросим штабс-капитана показать нам красного Робин Гуда.

Корочкин был рад случаю выйти из неловкого положения. Он поспешно удалился из горницы, и было слышно, как он, спотыкаясь, пробирался темными сенями.

Немного погодя там раздался топот многих ног. Дверь распахнулась, и в горницу, подталкиваемый дулом винтовки часового, вошел Пичугин. Вслед ввалились Корочкин, Менщиков и приотставший Тюлень. Корочкин сел на стул, а хозяин дома и гость робко встали позади.

Пичугин был босой, со связанными руками, в разорванной гимнастерке. Лицо бледное, осунувшееся; от левого виска через всю щеку, багровел глубокий шрам.

Весь вид его говорил о недавно перенесенных физических страданиях, но глаза, как и прежде, смотрели чуть насмешливо. В них искрилась упрямая, несгибаемая воля и ничем неистребимая жажда жизни.

— Как стоишь, хам? — крикнул Корочкин. — Перед тобой не мужичье отродье, а офицеры!

— Штабс-капитан, — спокойно отозвался Пичугин, — вам не мешало бы поучиться у «мужичьего отродья» обращению с людьми.

— Что? Что ты сказал?! — рванулся из-за стола штабс-капитан, но, потеряв равновесие, плюхнулся на стул. Осоловелыми глазами он скользил по лицам, никого не узнавая. Встретившись с пронзительным взглядом Пичугина, вздрогнул, трезвея.

Выдержав паузу, Корочкин поднялся и, поддерживаемый Менщиковым и Тюленем, пересек горницу, остановился перед Дмитрием.

— Слушай, ты! Песенка твоя спета. Ты можешь рассчитывать только на наше снисхождение...

— Любопытно! Что же для этого требуется?

— Избавьте крестьян, поверивших вашей агитации, от лишних жертв. Пожалейте народ...

— С чего бы это вас вдруг заинтересовала участь простого народа? — насмешливо прервал Пичугин.

Спокойно-иронический тон Пичугина взорвал Корочкина. Теряя самообладание, он перешел на крик:

— Завтра господин Менщиков соберет сельский сход. Предлагаю выступить и призвать крестьян добровольно сдать оружие! Знайте: во всех деревнях мы уже взяли заложников, в случае вашего отказа они будут публично высечены... Понятно?!

У Дмитрия в нервном тике забилась левая рассеченная бровь, но он быстро овладел собой.

— Не утруждайте себя, штабс-капитан! Я — большевик и ни на какую сделку с вами не пойду. Мы — враги! А что касается народа... Народ сам знает, что ему делать!

— Не упрямьтесь! — продолжал Корочкин. — Партизаны рано или поздно сами вернутся домой. Что поделаешь — мужики! У каждого хозяйство, семья...

— Господин штабс-капитан, — заюлил Менщиков. — Вот списки... тут в точности помечено... Мы с кумом укажем...

Выдернув из кармана пиджака два замусоленных листка, Менщиков, боязливо косясь на Пичугина, торопливо совал их в руки Корочкина. Тот угрожающе шагнул к арестованному, процедил сквозь зубы:

— В последний раз спрашиваю: призовете крестьян к повиновению?

Взгляды их скрестились. Корочкин воровато отвел глаза в сторону и, задохнувшись от бешенства, взвизгнул:

— Двадцать пять шомполов!

...По пыльному проселочному тракту медленно тащится скрипучая крестьянская телега. На ней, горланя песни, небрежно развалились штабс-капитан Корочкин, ротмистр Гусев, подпоручик Манжетный, прапорщики Музыка и Шубский (Золотушный накануне выехал в Курган с донесением в контрразведку о разгроме отряда Пичугина).

Время от времени кто-нибудь из них черенком плетки тычет в спину возницу, деревенского парнишку лет четырнадцати; тот с перепугу начинает нахлестывать лошадь. Вздрогнув потными впалыми боками, она неохотно прибавляет ходу. Офицеры надрывно хохочут, наблюдая, как за громыхающей телегой, увязая в песке, тяжело шагает Дмитрий. Его руки туго стянуты сыромятными ремнями; один конец их привязан к задней подушке телеги, другой держит верховой конвоир, едущий по обочине дороги.

«Потеха» длится несколько минут. Дмитрию они кажутся целой вечностью. При малейшем натяжении ремни впиваются в запястья, от боли цепенеют руки, будто зажаты они в тиски и кто-то безжалостный продолжает закручивать их. Стиснув зубы, чтобы не кричать, Дмитрий упрямо смотрит в одну точку — на заднее правое колесо. Деревянные спицы крутятся так быстро, что и не разглядишь, но вот вращение замедляется, и наступает момент, когда колесо лениво очерчивает круг в такт неторопливому шагу лошади.

Наконец-то можно передохнуть!

Мокрые пряди волос выбились из-под фуражки на лоб, пот струится по вискам, мешает смотреть. Движением головы Дмитрий пытается отбросить волосы, но они упрямо лезут и лезут на глаза. Как хочется размять отекшие руки, но с трудом удается пошевелить лишь кончиками пальцев.

В памяти мелькают разрозненные картины минувшего. Он смотрит на себя как бы со стороны, глазами другого человека, стремясь понять и оценить свои поступки. Он будто слышит чей-то голос: нет, ты не погрешил против партийной совести!