Тюрьма - [48]

* * *

Видим резон снова обратить внимание на журналиста — разве не подозрителен он в указанном отношении, то есть в отношении, выясненном нами в ходе нашей попытки определить изготовителя ужасающей панорамы действительности? Логика, когда она скрепляет в ладный комок не только жизнеописание, но и подробный отчет о деятельности того или иного живущего, обладает, и об этом давно пора высказаться начистоту, воистину инквизиторской дотошностью. Разве не мог (не мог бы?) Якушкин, человек расторопный и вполне смышленый, подвизаться в роли основателя и созидателя, а попросту сказать, рассказчика, более или менее основного, режущего правду-матку, или как бы дополнительного, время от времени портящего нам картину? Не случайно именно в этом направлении внезапно ударилась пытливость Ореста Митрофановича и даже самого загруженного совсем другими делами и обремененного совсем другими заботами директора Филиппова. Но об этом чуть позже.

Уж кого бы другого, а Якушкина вполне можно вообразить человеком, счастливо улизнувшим от толпы и вдруг воспрянувшим к толковости, к более или менее связному течению мысли. Если автором его признать — простор для славословий, брани, проклятий открывается бесподобный. Я ни на чем не настаиваю, мне все равно, хоть майора Сидорова за уши притягивайте к этой навязшей в зубах проблеме авторства, а кто этот майор и что он собой представляет, скоро будет оглашено. Я добровольно взвалил на себя некоторые обязанности, но это не значит, что я не шутя погрузился в мир тюрьмы или все, о чем говорится в этом повествовании, видится мне тюрьмой, и я будто бы повязан, а некий сочинитель — мой тюремщик. Говорю об этом вскользь, но вопрос-то в действительности важный, поскольку многое для меня определяет. Я свободен, никакими большими и тяжелыми обязательствами не связан, и хочу, чтобы это было очевидно всем и каждому. А рассуждать, что, мол, и авторство какое-то или одна только скромная причастность к нему могут не то что обернуться, а предстать, ну, словно бы попритчиться своего рода содержанием под стражей, то этак, знаете ли, можно слишком далеко зайти… Что же до Якушкина, что ж, признается ли он сам в творческой причастности, в конкретном наложении сочинительских рук на наше повествование, это еще вопрос; имеет право и не согласиться, как это ни странно звучит. У него, как у всякого, чья голова еще мгновение назад была страшно затуманена, а затем вдруг чудесным образом моментально наполняется беспредельной ясностью, на любой вопрос, особенно прямой, поставленный ребром, десяток ответов, которые, если вдуматься, и ответами-то не назовешь. Он большой мастер уверток, его не принудишь к честной исповеди, к тому, чтобы он, скажем, в прекрасной литературной форме и при этом добросовестно изложил историю своей жизни. Все это очень хорошо видно со стороны, так что напрасно он воображает себя убедительно таинственным человеком, этаким представляющим загадку для окружающих господином. Сам он, подводя итоги, а этим он занимается и регулярно, и даже слишком часто, рассуждает следующим образом:

— А что я… Я знаю, что умру и меня ничто не будет волновать, ничто не потревожит. Это даже как-то умиляет. Этим можно жить. Душу, ум, совесть, честь — все пожрут в земле черви. Но пока живешь себе в свое удовольствие, хорошо бы причину этого удовольствия видеть в разных там противоречиях, раздорах, страстях. Борьба и единство противоположностей — это не шутки для живущего, это большое дело. И наслаждаться зрелищем страстей нужно умеючи, с чувством, с некоторым касательством, а не так, словно ты пес, со стороны трусливо поглядывающий на какие-то пугающие штуки. Жить-то, право дело, желательно с огоньком, полнокровно. А что касается предположенного авторства… Все мы, берущиеся за перо, люди в сущности неплохие, в некотором роде даже достойные. Но, как сказал где-то Леонтьев, вот если бы все-таки не брались за перо… Я думаю, к пожеланию этого гениального человека стоит прислушаться.

Филиппов, уже зрелый, рассудительный, почти солидный, отдавал себе отчет в том, что положение в лагерях вряд ли изменится к лучшему после забастовки. У него огромный опыт, успел он с тюремно-ознакомительной целью объездить полмира, всякое повидал, главное, знает, как надо. Уж ему-то известна неизбывная косность мышления администрации, всех этих служивых, начиная от рядовых вертухаев и кончая чиновниками высшего ранга, руководящими всем сложным механизмом пенитенциарных учреждений. Но если действует этот механизм, то какое же право сидеть сложа руки, какое оправдание бездействия может быть у него, Филиппова. Тоже необходимо что-то предпринимать. Не суетясь не сделаешь ничего, ничего не добьешься. А забастовка — это уже действие. Любые волнения в лагерях, малейшие признаки неповиновения, да еще с угрозой массовых выступлений, пугают администрацию, тем более в наше новое, по-своему замечательное время, когда у многих заключенных появились зачатки правового сознания и голосуют они за тех самых демократов, которые администраторам представляются первыми врагами порядка и законности.