Тюремные записки - [72]

Я думаю, как, впрочем, считал и Орехов, что показания Морозова и разговоры у Сахаровых почти никакого значения для его ареста не имели. Орехов был арестован в результате стандартного сопоставления службой внутренней безопасности КГБ случаев сорвавшихся обысков и задержаний и списка тех сотрудников, кто заранее знал о них. Орехов понимал, что так и будет и потому выбрал Морозова не как человека наиболее скрытного, надежного, осторожного, а всего лишь как человека, который ему нравится больше других.

Марк, действительно, не был особенно сильным человеком, да и кто может быть заранее уверен в своих или чужих силах в тюрьме. Одно обвинение у него сменилось другим, более жестким, холодных карцеров Морозов не выдерживал, быстро и тяжело заболел. Тюремщикам теперь уже мало было его свидетельских показаний об Орехове, они уже требовали от Марка публичного в газетах покаяния, осуждения всего диссидентского движения. Судя по всему Марк уже был не в силах отказаться, но практически несколько лет под предлогом болезней и физической неспособности публично выступать он все тянул, не выполняя своих обещаний. В колонии его то и дело держали в карцере, он дважды там от отчаяния вешался, но его успевали снять возвратившиеся с прогулки соседи. И я думаю, что он ничего не разыгрывал, как многие полагали, а действительно от беспомощности и отчаяния пытался покончить с собой, но прогулка его соседей длилась всего час и он, человек не особенно умелый и физически сильный, просто не успевал быстрее, чем минут за 45–50 разорвать матрасовку на полосы, свить из них веревки, которые к тому же вряд ли хорошо затягивались. Марк в своем непреходящем отчаянии просто не успевал покончить с собой за то время, когда рядом не было соседей и они вызывали охрану.

В Чистопольской тюрьме как и у Морозова добивались покаяния и только с ним связывали возможность лечения, у бесспорно тяжело больного, даже если есть неясности в диагнозе, Виктора Некипелова. Но Виктор был гораздо тверже, жестче Марка и никаких обещаний тюремщикам не давал.

Марка очередной раз вывезли в Казанскую больницу, а меня дня через два неожиданно вызвали и куда-то далеко повели по тюремным коридорам. Выяснилось, что это ко мне приехал так называемый «куратор» моего дела, тот самый начальник оперативной группы КГБ из Обнинска, с которым я не раз имел дело в Калужском СИЗО, он же руководил обысками в моем боровском доме, а, вероятно, и в московской квартире. На самом деле я должен был ожидать этой встречи. У меня подошла половина срока по приговору (три с половиной года из семи) и в это время тех политзаключенных, кого могли разжалобить, повлиять на них в желательном для КГБ смысле, их родные, этапировали ненадолго к месту их ареста, устраивали свидания с родственниками. По-моему, ни разу расчеты КГБ не оправдались, но так возили и Генриха Алтуняна и Виктора Некипелова и многих других. А к тем, в благотворное влияние на которых с помощью семьи не рассчитывали, «кураторы» приезжали сами в тюрьму или в колонии и старались на месте выяснить, нельзя ли склонить зека к покаянию или даже к какому-нибудь виду сотрудничества.

Так приехал в свой срок и ко мне обнинский оперативник — «куратор», который мне в Калуге не обещал легкой жизни. Разница была в том, что шел уже 1986 год, уже вывезли до окончания срока из ссылки Юрия Орлова, обменяли Толю Щаранского, да и все мы понимали, что надвигаются серьезные перемены. Недавно был отправлен в Казанскую больницу Иосиф Бегун и мы считали, что и с ним ведутся какие-то переговоры. Через много лет он мне сказал, что никаких переговоров не было — его просто приводили в нормальное состояние после длительной голодовки. Но со мной какие-то переговоры начались. Правда, сперва «куратор» удивился, что я так и не рассказал ни стукачам, ни тюремным гэбистам, как неудачно он вел у меня обыски. Оказалось, все эти годы он ждал неприятностей. Потом — тому, что тюремные гэбисты каждые полгода посылали ему отчеты (как и полагалось) о разговорах со мной, но я ни разу с ними не говорил — ни Калсанов, ни Толстопятов с формально-тюремной точки зрения были никто, к администрации не относились и я вполне имел на это право. Все «беседы» они вынуждены были выдумывать, что несколько ухудшало отношения, но мне было всё равно. Объяснять «куратору», что кому-то рассказывать о его безуспешных обысках в моем боровском доме значило бы хоть в какой-то степени участвовать в играх КГБ, а мне это было противно до отвращения, я не стал, пожал плечами, но, видимо, все это было написано у меня на лице и он опять повторил вопрос, который я много раз от разных следователей и тюремщиков слышал:

— Почему вы нас, Григорьянц, за людей не считаете?

Потом «куратор» завел длинный монолог о том, что в газетах мало что пишут, я даже не представляю себе, какие идут перемены в стране. Что мои знакомые теперь стали главными редакторами журналов и я бы мог принять активное участие в перестройке, которая идет.

Вы даже не представляете, какие грандиозные осуществляются планы.

Я довольно равнодушно ответил, что не вижу возможности заниматься тем, что мне непонятно, и в компании с людьми, которых не знаю. «Куратор» разочарованно сказал: