Тюленьи штаны - [4]

— Вы кто? — прошептала она, и ее шепот сменился невнятным заиканием. — Что вы такое?

Выражение у него изменилось, и его покрытое каплями лицо стало жестким, как просвечивающий сквозь воду камень.

— Всего несколько минут назад, — сказал он, — вы как будто прекрасно знали, кто я такой. Еще называли меня Роджером Фэрфилдом, не так ли?

— Но имя еще не все. Оно мало что говорит.

— А что вы еще хотите знать?

Ее голос звучал так высоко и натужно, что слова, которые она произносила, казались тенями слов и звучали так, словно продрогли от холода.

— Так прыгнуть в море — это не по-человечески!

Его холодное лицо исказила хмурая гримаса.

— Странные вещи вы говорите.

— Вы бы убились, если б…если б…

Он снова сделал шаг в сторону моря, посмотрел вниз, в спокойную глубину и сказал:

— Вы преувеличиваете. Здесь не больше пятнадцати, ну, может, двадцати метров — и к тому же здесь глубоко. Да идите сюда, назад. Чего вы убегаете?

— Пропустите меня! — закричала она.

— Я не желаю здесь оставаться. Я… я боюсь.

— Прискорбно. Никак не ожидал такого оборота.

— Пожалуйста, пропустите меня!

— Не думаю, чтобы я согласился. Во всяком случае пока вы мне не скажете, чего вы испугались.

— Почему, — пролепетала она, — почему вы носите меховые штаны?

Он рассмеялся и, не переставая смеяться, обхватил ее за талию и потянул к краю скалы.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Я не собираюсь бросать вас вниз. Но если вам так уж хочется поговорить о штанах, мне кажется, нам следует сесть. Посмотрите, какая гладкая вода, какой цвет, как играет свет в глубине: видели вы когда-нибудь что-нибудь прекраснее? Посмотрите на небо: оно спокойно, не правда ли? Посмотрите на ту парящую птицу, — ее ничто не тревожит, так чего вам беспокоиться?

Она отпрянула, всем весом налегая на обвивавшую ее талию руку: но рука была сильная, он как будто и не почувствовал никакого давления. Не обращал он внимания и на ее отчаяние — она рыдала без слез, как слишком долго проплакавший ребенок, — продолжая говорить в том же легком и приятном тоне непринужденной беседы, пока уставшие мышцы ее тела не расслабились и она не опустилась в пределах очерченного его рукою пространства, больше не порываясь спастись бегством, но со страхом ощущая на своем теле, прямо под грудью близость его руки.

— Нет нужды разъяснять вам, — говорил он, традиционные причины ношения брюк. Есть люди, которые, я знаю, презирают всякие условности, и некоторые из них действительно заслуживают презрения. Но не традиция ношения брюк. Нет, ни в коем случае. Так что мы можем признать необходимость этого предмета и перейти к рассмотрению вопроса о материале! Ну, во-первых, я люблю сидеть на камнях, и для такого хобби это лучший материал на свете: носится долго и вместе с тем мягкий и удобный. Я могу просидеть в воде полчаса, и им ничего не будет, а когда я выбираюсь на берег погреться на солнышке, они не кажутся мне холодными или липкими. Они не выгорают на солнце и не садятся от влаги. О, да есть масса причин, чтобы сделать брюки из такого материала.

— И есть причина, — сказала она, — которой вы не назвали.

— Вы абсолютно в этом уверены?

К этому времени она уже успокоилась: у нее выровнялось дыхание, но лицо все еще было белое и губы слегка подрагивали, когда она спросила:

— Вы хотите меня убить?

— Убить вас! Боже милостивый, нет! С чего я стану это делать?

— Из страха, что я расскажу другим.

— А что, собственно, вы можете рассказать?

— Вы знаете.

— Вы слишком спешите с выводами — вот в чем ваша беда. Что ж, мне вас жаль, а за себя досадно. Ну, раз так, не дам я вам, пожалуй, омара на ужин. Да и по правде говоря не думаю, чтобы вы пошли домой ужинать.

Ее глаза вновь потемнели от страха. Она открыла рот, но не успела произнести ни звука, как он притянул ее к себе и, не спрашивая позволения, запечатал его грубым, нахрапистым поцелуем.

— Это, чтобы предупредить ваш крик. Ненавижу, когда кричат, сказал он с улыбкой. — А вот это, — он снова поцеловал ее, на этот раз нежно, и теперь объятия их длились дольше, — это потому, что мне так хотелось.

— Вы не должны этого делать! — воскликнула она.

— Но я уже, — сказал он.

— Я сама себя не понимаю! Не могу понять, что произошло…

— Да пока ничего особенного, — прошептал он.

— Случилось что-то ужасное!

— Поцелуй! Неужели я вам так противен?

— Я не об этом. Я говорю про то, что во мне, внутри. Я не… я больше не боюсь… по крайней мере мне так кажется.

— Да вам нет причины бояться.

— Причин у меня сверх головы. Но вот не боюсь! Не боюсь — только мне почему-то хочется плакать.

— Ну, и поплачьте, — сказал он ласково, подставляя ей под щеку свою грудь, как подушку. — Но плакать с этой дурацкой штукой на носу неудобно.

И он снял с нее очки в роговой оправе и швырнул их в море.

— О! — воскликнула она. — Мои очки! Ну зачем вы это сделали? Теперь я ничего не вижу! Я совсем ничего не вижу без очков.

— Все в порядке, — утешал он ее. — Они вам больше не понадобятся, правда. Там, — добавил он неопределенно, — совсем другая рефракция.

Словно от этого ничтожного, но неожиданного акта насилия ее желание разразиться слезами достигло своего апогея, они так и брызнули у нее из глаз; в каком-то сладостном отчаянии она обвила его руками и, тесно прижавшись к нему, бурно рыдала, пока он не почувствовал, как скользят по его телу теплые капли, и морская соль с его кожи не попала ей в глаза, отчего она расплакалась пуще прежнего. Сильной, но ласковой рукой он гладил ее волосы и, когда она успокоилась и после этого взрыва эмоций тихо лежала в его объятиях, он негромко запел песню с прелестным мотивом, которая начиналась так: