Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - [35]

В Батне контакты между переводчиками и старшими офицерами были в основном доброжелательными. Конечно, кое-кто воспринимал нас как «обслуживающий персонал», но то были исключения. На офицерском собрании оскорбленный арабист Саша Толстобров, заявил, что: «Вы (то есть преподаватели. – А. М.) считаете себя патрициями, а нас гладиаторами». Сказано было красиво. Правда, потом, один гладиатор-переводчик, слегка поддал со своим патрицием.

Прошел быстро подтвердившийся слух, что в комнатах у переводчиков будут производить обыск. Все это произошло вскоре после нашего приезда, и я, еще не вжившись в гарнизонную жизнь, на работе в «учительской», так чтобы все слышали, огласил: «Того, кто придет обыскивать, вышвырну».

Спустя два дня в наше общежитие пришли. Шаги по коридору, стук в двери. Доходят до моего жилища. Стучат. А у меня весь стол завален зарубежной литературой на арабском языке. На самом видном месте с подозрительным названием труд французского классика-исламоведа Максима Родинсона «Капитализм и ислам».

Заходят.

– Ну? – спрашиваю.

– Вам можно, можно, – отвечают и мягко выходят.

Что мне можно, я не переспросил.

Кто тот «негодяй», который дерзнул купить в Батне будущего постсоветского официального русского классика, я так никогда не узнал. Напечатанный микроскопическим буквами «Раковый корпус» Солженицына, провезенный контрабандой из Парижа, я прочел задолго до Батны.

Нарушения правил поведения иногда провоцировала и «местная сторона». В жандармском городке дома алжирских служителей порядка и дом советских специалистов стояли окно в окно. Некоторые жандармы, следуя исламской полигамии, имели по две, а отдельные индивидуумы даже по три жены. На всех подруг жизни некоторым из них, утомленным служением безопасности государства, сил не хватало. Дамы скучали. И одна, хотя бы для виртуальной самореализации, постаивала у окна, что напротив нашего общежития, демонстрируя себя советским соседям.

В переводческой квартире обитали холостяки или те, кто прибыли в Батну без жен. И вот один из нас, назовем его Гена, он переводил с французского, стал поглядывать в окно напротив, где появлялась «распутница». Она помахивала ручкой, а он ей из чисто этнографического интереса тоже помахивал. Мусульманская жена пошла дальше и стала демонстрировать себя слегка обнаженной. Как тут не вспомнить каирских барышень с их «мистер, мистер…».

В те времена это выглядело не более чем пикантная история. Пококетничали и разошлись. Но если экстраполировать ту ситуацию на нынешнее исламистское время, то мало не покажется. В 1990-е годы, когда в Алжире шла гражданская война с исламистами, в которой погибло от двухсот до двухсот пятидесяти тысяч человек, Генина легкомысленность запросто могла обернуться небольшим терактом. То, что в семидесятые смотрелось интрижкой, тридцать лет спустя могло привести чуть ли не к столкновению цивилизаций. Впрочем, и тогда обстановка весьма накалилась.

Жандарм за легкомысленной неверной супругой приглядывал и как-то застал ее на месте преступления. Углядел он, что в окне напротив его жене отвечают. Выяснил жандарм, кто этот махальщик и решил отомстить обидчику.

Фланируем мы с Геннадием по батнинской улице, и вдруг на нас набрасывается мужчина в жандармской форме, вытаскивает пистолет и громко кричит на алжирском диалекте. Я сообразил, в чем дело, но прикинулся дурачком. Благо, к нам подскочили проходившие мимо другие жандармы и успокоили своего сослуживца. Однако факт остается фактом, публичный скандал имел место, о чем нами тотчас было доложено по команде.

Спустя два дня участников уличного недоразумения пригласили к старшему переводчику капитану Харисову. Вызывали поодиночке, показывали «паспортные фотографии» жандармов. Не сговариваясь, мы опознали того самого оскорбленного мужа. О деталях его агрессивного обвинения особо не расспрашивали, да нам это было и ни к чему – не подводить же Гену.

Прошло несколько дней. Вечером по городку прокатился крик. Около дома напротив стоял фургон, куда заталкивали вещи, рядом бегали плачущие дети. Размахивал руками «наш» жандарм. Это продолжалось минут тридцать. Потом фургон уехал, и все разошлись.

Наутро ко мне подошел знакомый жандарм, улыбнулся и… поблагодарил. Ничего не поняв, я спросил:

– За что?

– За то, что вы нас избавили от этого, – он помедлил, – стукача (indicateur по-французски, узнать этот термин по-арабски так и не сподобился. – А. М.). Этот гад нас закладывал начальству. Да и бабы его… – жандарм поморщился и пробормотал на диалекте нечто непереводимо-матерное.

Реутов в связи с этой историей резонно заметил, что соблазнением жандармских жен можно считать и его занятия на балконе гимнастикой… Однако руководство все же посоветовало какое-то время не выходить на балкон и даже задергивать шторы.

О работе поведал, о нарушениях дисциплины тоже. Время вспомнить о культурной жизни. Как и во всяком гарнизоне, у нас был клуб – несколько подвальных с белыми стенами комнат, в самой большой из которых проводились парт– (простите, проф-) собрания. Там же по праздникам устраивались и концерты художественной самодеятельности. Их главным номером был хор. Он немного походил на хор из великого фильма «Анкор, еще анкор». Но у нас было искреннее и веселее. Пели от души – все, кто мог, и мужчины, и женщины. Любили песню Анны Герман «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…». В самом деле, и звезда незнакомая светила, и от дома были оторваны. Но открывались концерты другой, «официальной» песней, начинавшейся словами: