Ты плохо убил его, док! - [2]

…В тот раз «духи» не должны были уйти. О том, кто их выдал, наши «друзья»— афганское руководство не знали: об операции, вопреки всем начальственным установкам, не сообщили ни местной «народной власти», ни даже царандою (афганский аналог КГБ), Те, как правило, не умели или не хотели держать тайны.

Рота выдвинулась в четыре утра, к шести подошла к Акбаши, маленькому кишлачку в десяти километрах от Имам-Сахиба. Весь кишлачок состоял из трех дворов у дороги, как раз по взводу на двор. Каждый двор — маленькая крепость из двух-трех строений, обнесенных мощным забором-дувалом, в нем небольшие деревянные ворота, а в одной из створок еще и крохотная калитка.

Ротный два дня назад подорвался на мине, лежал в госпитале без ноги, а его зам только что прибыл из Союза — совсем еще необстрелянный зеленый лейтенант. Поэтому роту в бой вел командир батальона капитан Королев, или, как его за глаза звал весь батальон, Король. Ну, а с ним, как всегда, и доктор, старший лейтенант Гольдин, «Док».

Рядом они смотрелись великолепно: комбат — типичный громила-спецназовец: этакий почти двухметровый шкаф, светловолосый, с большим жабьим ртом; и доктор — невысокий, однако крепко сбитый чернявый живчик-весельчак, смахивающий на киношного итальянца. Они дружили и уж в бою-то всегда держались рядом.

Рота быстро рассредоточилась вокруг кишлака так, чтобы оттуда и мышь живая не проскочила, и чтобы подстраховать атакующих с тыла.

Схема атаки была отработана и многократно проверена в боях: «вперед волной», то есть влетевший во двор первым давал широкую очередь по окнам и прыгал к ближайшей двери, ворвавшиеся за ним двое били уже более прицельно каждый по своим окнам, не давая никому высунуться, третья волна — четверо или шестеро — стреляли каждый в свое окно, в то время как летели ко всем остальным дверям вторые, а первый, высадив дверь, швырял в комнату гранату, заскакивал сразу же после взрыва и стрелял во все, что еще шевелится.

Так и в тот раз. Комбат вслед за взрывом гранаты влетел в комнату. На полу лежала убитая женщина, рядом израненный осколками бородач тянулся к винтовке. Добив его короткой очередью из автомата, Король начал оглядываться, и вдруг из-за шкафа в углу раздался щелчок. Только что влетевший вслед за комбатом Док с ходу развернулся и, не целясь, на звук полоснул длинной очередью. Оттуда со всхлипом вывалился убитый им парнишка лет четырнадцати-пятнадцати на вид. Не повезло баче, мелькнула у доктора мысль, старое ружье дало осечку. Комбат пошарил лучом фонаря — что-то зашевелилось за трупом мужика, и оттуда выполз пацаненок лет девяти-десяти, за правой ножкой его тянулся кровавый след.

— Док, — скомандовал комбат, — кончай бачонка, я пошел дальше!

Вылетела от удара ногой вторая дверь, ухнула там граната, и комбат уже во второй комнате.

Доктор подошел к пацаненку: из черных испуганных глаз с длинными, как у девчонки, ресницами катились слезы. Он тихо всхлипывал, но старался подавить свои всхлипы грязной ладошкой, засунутой в рот, и все пытался подтянуть под себя раненую ногу.

Доктор приподнял автомат, повел стволом — глаза пацана еще больше расширились от ужаса, в комнате резко запахло мочой.

Гольдин понимал, что бачу добить надо: нельзя оставлять свидетелей такой бойни, да и, выжив, этот пацан станет смертельным врагом. Понимал, но… не мог нажать курок. Уж больно симпатичный пацан, хотя и грязный, и дикарь, но…

Доктор достал нож — ужас полыхнул в детских глазах, вспорол штанину на раненой ноге пацана, быстро перевязал рану индивидуальным пакетом. Потом вскинул автомат, пальнул короткую очередь в потолок и выскочил во вторую комнату — там уже кроме комбата было еще двое солдат. На полу в левом от входа углу сидел замшелый дед в грязно-белой чалме, худые босые ноги его торчали из белых штанин, сизые, с набухшими узловатыми венами и кривыми, изуродованными артритом пальцами. Тонкими высохшими руками дед прижимал к себе полотняный мешок. Дед казался неживым, жили только маленькие колюче-алые глаза вокруг крючковатого носа. Глаза жили сами по себе, в них не было ни старческой немощи, ни мудрости — только испепеляющая, всепоглощающая ненависть.

Комбат вырвал из рук деда мешок, тот развязался, из него посыпались пачки денег — не афгани, не доллары и не рубли — на полу валялись пачки царских сторублевок с портретом Екатерины Второй, «катенек». Никак дед прибабахнутый? «Эй, тарджимон!» — кликнул комбат.

— Я здесь! — подскочил невысокий таджик.

Дед закряхтел и вдруг скрипуче заговорил по-русски:

— Не надо переводчик. Я сам тебе скажу все, я еще немного помню русски, мне хватит. Я смотрел ташкентский телевизор, радио слушал, чтоб мало-мало не забыть.

— Откуда же ты вообще знаешь русский? А, дед?

— Я скажу тебе, — спокойно кивнул дед, — скажу. Мне девяносто лет, умереть мне не страшно, так что я скажу тебе правду. Пятьдесят четыре года назад, в 1926 я с Данияр-беком через Термез ушел сюда. Было мне тогда 35 лет… А до этого я учился в Ташкенте, в русской школе, мечтал стать русский офицера, да. Потом война был в 1914 году, я заработал Георгий и стал унтер-офицер, да. Потом пришли большевики, я не хотел лезть русские дела, вернулся домой, а вы все равно достали, шайтаны красные. Я ушел в Чарджоу, затем в Термез к Данияр-беку. Мы храбро сражались до самого 1926 года, но вас было слишком много, да. Как мух на дохлой лошади.