Ты найдешь меня на краю света - [3]

— И что ты намерена делать? — спросила одна из девушек. — Поедешь с ним?

Люсиль на некоторое время словно задумалась, играя своими чудесными волосами, а я затаил дыхание в ожидании приговора.

— С кем, с Жа-аном Люком? — переспросила она, растягивая гласные. — Ты с ума сошла? Что я буду с ним делать? — И добавила, как будто мне было недостаточно всего остального: — Он же еще ребенок! Ты хочешь, чтобы я целовалась с ним? Бррррр… — Она даже содрогнулась от отвращения.

Тут девушка снова завопила, а Люсиль засмеялась.

«Неужели нельзя потише?» — подумалось мне.

Я словно рухнул в бездонную пропасть. Как Икар, который хотел коснуться солнца и обжегся. Моя боль была безмерна.

Не издав ни звука, я пошел прочь. Поковылял по тропинке, одуревший от запаха мимозы и подлости девочек. До сих пор мне отвратительны эти желтые цветы. Правда, в Париже они редкость даже в магазинах, поскольку не годятся для ваз.

Слова Люсиль эхом отдавались в голове. По щекам текли слезы, но я не замечал их. Я ускорил шаг, а потом побежал.

Как это там говорится? Любое сердце когда-нибудь разбивается. В первый раз это больней всего.

Так закончилась история моей первой любви. А серебряное колечко я в тот же день бросил в море. Швырнул его в порыве беспомощной ярости, изо всей силы оскорбленной души. И вода в тот погожий вечер — я помню точно — имела цвет глаз Люсиль.

В этот самый мрачный из дней моей жизни, когда все вокруг ликовало от счастья, я поклялся больше не писать любовных писем. Море было тому свидетелем, да, может, еще пара рыб, равнодушно внимавшая словам рассерженного молодого человека.

Через несколько дней мы с родителями уехали в Сент-Максим, к сестре матери. Там я и провел летние каникулы. А когда начались занятия, я снова сидел рядом с Этьеном, своим добрым приятелем, благополучно оправившимся от перелома.

Люсиль, прекрасная предательница, приветствовала меня с двусмысленной улыбкой на загорелом лице. Сказала, что поездка на Йерские острова, к сожалению, не стыковалась с ее планами. Потом плела что-то про свою парижскую подругу и все такое… При этом смотрела на меня невинными глазами.

— Все в прошлом, — только и ответил я. — Сам не знаю, что на меня тогда нашло…

Я развернулся, оставив ее в компании подруг. Теперь я был взрослым.

Никому не рассказывал я об этом происшествии, даже обеспокоенным родителям. В те ужасные дни, когда я часами напролет неподвижно лежал в постели, уставившись в потолок, они всячески утешали меня, не задавая лишних вопросов, за что я благодарен им по сей день.

— Все образуется, — повторяли родители. — Жизнь, знаешь, неровная дорога…

И вот настал день, когда — каким бы невероятным это ни казалось — боль отступила. Я стал веселым, как прежде.

С того лета у меня появилось двойственное отношение к искусству слова. Во всяком случае, к любовному признанию. Может, именно потому я и стал галеристом. Мой бизнес связан с живописью. Я люблю жизнь и красивых женщин и живу в мире и согласии со своим далматинцем по кличке Сезанн в одном из самых престижных районов Парижа. Лучше и быть не может!

Я долго не писал любовных посланий, уж поверьте. Держал свою клятву без малого двадцать лет, пока не произошла эта действительно невероятная история.

Все началось несколько недель назад с одного в высшей степени странного письма, которое как-то утром я обнаружил в почтовом ящике. Это было объяснение в любви, и оно перевернуло мою жизнь с ног на голову.

2

Я взглянул на часы. Еще час. Марион, как всегда, опаздывала.

Еще раз придирчиво оглядев стенд, я поправил гигантскую композицию «Величие красного» — сердце выставки, открывающейся в половине восьмого.

Жюльен устроился на белом диване с бокалом вина и закурил одиннадцатую сигарету. Я подсел к нему:

— Ну как, волнуешься?

Жюльен дернул правой ногой в клетчатой спортивной обуви.

— Шеф, ну а ты как думаешь? — Он сделал затяжку, после чего миловидное мальчишеское лицо заволокло клубами дыма. — Ведь это моя первая серьезная выставка.

Его непосредственность обезоруживала. В невзрачной белой майке и джинсах, с короткими светлыми волосами, он напоминал мне молодого Блинки Палермо.[1]

— Хорошим это не кончится. Предвижу много дерьма, — заметил я.

— Ты умеешь поднять дух, — засмеялся Жюльен.

Он затушил сигарету в тяжелой стеклянной пепельнице, что стояла на столике рядом с диваном, и вскочил. Некоторое время Жюльен носился по залу, словно тигр по клетке, и кружил вокруг стендов, разглядывая освещенные лампами картины большого формата.

— Ну что ж, неплохо, — поджав губы, наконец произнес он. Потом отошел на два шага назад. — Хотя места здесь маловато. Могло бы смотреться лучше. — Он театрально развел руками. — Искусству нужен простор!

Я глотнул красного вина и откинулся на спинку дивана:

— Хорошо, в следующий раз мы арендуем зал в Центре Помпиду.

Мне вспомнилось, как несколько месяцев назад Жюльен впервые появился в моей галерее. Это были последние выходные перед Рождеством. Париж стоял в торжественном серебряном убранстве. В музеях исчезли очереди, потому что все до одного вышли на охоту за подарками. И на моих дверях то и дело звонил колокольчик. Тогда я продал три довольно дорогие картины, причем даже не постоянным клиентам. Очевидно, предстоящие праздники пробудили в парижанах любовь к живописи.