Ты или никогда - [31]

За спиной девушки теперь кофейная машина с воронками и трубками.

Я выпиваю чашку. Кофе брызжет из машины иссиня-черной струей. Капли кипятка шипят там, где трубки спаяны между собой.

Кофе не горчит, не кажется недожаренным, как раньше. У него вкус кардамона, он густо-черный. Я сажусь за стол, первый попавшийся, где сидят дети. Они едят пончики с джемом, роняют крошки. Смеются, звенят посудой.

Я закрываю глаза, и перемены тотчас же становятся не так отчетливы, темный глоток не обжигает. Лишь чуть-чуть, позже, у самого горла.

В другом городе мамаша сожгла себя и двоих маленьких детей, сначала зарезав их ножом.

Еще в одном городе два мальчика провалились под лед и утонули, пока мама меняла подгузник младшему, всего одну минуту, она уже была готова выйти.

Ребенок Софии теперь спит в доме.

Оставишь на улице — кто угодно может взять, обидеть.

Кто угодно может разбудить, окликая ребенка из туманной пыли.

Но сейчас не май, не январь, сейчас март, и все будто просыпается, правда.

Я иду в обход, иду другим путем и, наконец, нахожу ту зимнюю дорогу за зданием тюрьмы. Я прохожу мимо порта, мимо зеленых и красных контейнеров, мимо фрахтовых компаний, мимо столовых, автобусных депо, статистических бюро. На низких зданиях вывески вроде «Cargo», «Tax free» (ТАКС ФРИ), «Aberdeen Property Services», «Lihapiha». По ухабистым дорогам едут грузовики, без кузовов и погрузочных платформ, заезжают на площадки оптовых баз, непривычно куцые, а посреди тротуара раздавленный плод манго, желтый.

A squashed mango.

Чтобы поскользнуться.

Такие дела.

Осенние цвета.

Я иду дальше, в незнакомый район, мимо огородов и домиков, мимо обледеневшей стены. Вижу робкие попытки растений проклюнуться, вижу долину.

Ледяные капли на кончиках ветвей.

Бланк у меня в сумке, номера в памяти.

«Ballet skirt», «Rose O’Grady» и белоснежная «Madame Plantier».

Я думаю о весне. О том, как высажу георгины. Наконец-то высажу клубеньки, спавшие всю зиму. Под окнами восьмого отделения, где неизлечимо больные. Высажу, как только прекратятся ночные заморозки, чтобы цветы успели распуститься уже этим летом. Белые георгины. Как символ. Символ новых жизней, новых надежд и прочего. Состояние почвы оптимально, степень дневной освещенности же следует исследовать дополнительно.

Есть георгины под названием «Nuit d’été», «Kelvin Floodlight» и «Цуки Йори Но Сиса» («Посланник луны»). Розы под названием «Ingrid Bergman» и «New Dawn».

Сидя в каком-то кафе, я ставлю отметки в клеточках, вписываю номера.

«Harvest Moon», «New Dawn».

Иду мимо оранжевых почтовых ящиков.

Я не жду, у меня дома роза в горшочке, на столе. Она еще красная. Я ложусь. Укрываюсь пуховым одеялом, я сплю, сплю. А за окном, совсем близко, тень. Ребенок. На стекле, вокруг его рта, пар. Входи, входи, смеюсь я во сне, я знаю, кто ты.

19

Однажды мы встречаемся, возле «Стокманна», у него на плечах шарф, рука теплая, и когда смеется — глаза как треугольники.

20

И будь я в Англии, в рыже-коричневой каменной башне, в спящем саду, зимой; чашка чаю на подносе, вода с медом, горячая, во рту градусник, может быть, небольшой жар, в ногах водяная грелка, в сквозливой башенной комнате. Абсолютное тепло в сквозливой башенной комнате, в зимнем саду.

21

Но еще раз, еще раз в дверь звонят. За окном его «ма-ши-на», автомобиль. Он немногословен, я знаю лишь, что мы едем к нему домой. Не туда, где его настоящий дом, не в Питер — до него 456 километров мимо озер, приграничных станций, на юго-восток. Его временный дом в пригороде, однокомнатная квартира с соседями. Я ни разу не бывала в этих краях, не знаю, куда мы едем. Просто сижу в машине, пахнущей глинтвейном. Сижу в колготках. На нем старое пальто, коричневое, с овечьим мехом на отворотах, оно расстегнуто. На этот раз мы не курим. Он барабанит пальцами по рулю. И по дороге барабанят даже не тонкие пластинки, а что-то мокрое — сейчас оттепель, все тает, скоро все растает — но и не капли дождя, а что-то среднее, beyond plates. Многоэтажки длинные и серые, машины на парковках в коричневых пятнах. В подъезде пахнет линолеумом, а его пальцы — когда оказываются близко, в лифте, — пахнут табаком и машиной. Лифт автоматический, он снабжен памятью. Если вызвать его, когда он занят, то он вернется на твой этаж, как только освободится. В нем нет решетки, нет скамейки. Здесь нельзя присесть. Вся стена изнутри зеркальная. Мы стоим — один, другая. Я смотрю на алюминиевые двери, скользящие мимо нас, вниз. На стене табличка:

In emergency press the alarm button until green light flashes. When the amber light illuminates you are connected to the KONE service center.[51]

В квартире три матраса и несколько спальных мешков на полу. На полке для шапок ничего нет. Петр вешает пальто на крючок, отпихивает матрасы ногой в угол и жестом приглашает войти.

Входи.

— Voilà madame.

Он закуривает, глядя на меня.

У него черные глаза.

Я вхожу следом за ним.

В кухонном закутке на полу лежит большая коробка. На карнизе болтаются зажимы без гардин, в окно струится резкий серый свет. На стене висит открытка. На ней Элвис, настоящий, тот же, что в книге, что на листовке, он юн и строен, он поет под гитару. На другом снимке, нечетком, Петр, женщина в платье с блестками и здоровяк. Они обнимаются, радостные, на фоне листвы.