Твоя воля, Господи - [18]

— Люди добри, шо ж вы робыте? У мэнэ четыре сына воюют, а я пиду до нимця робыть?

— Того и просымо…

Бабы, как водится, не ошиблись бабским своим чутьем. Программой оккупационных властей предусмотрены были «санитарные меры» — уничтожение коммунистов и их семей, комсомольцев, активных советских работников. Все это или почти все было проделано в станице Ленинградской, а при немцах опять Уманской, как и в старое время. В Павловской же, говорят, усилиями станичного атамана Браславца эта акция сколь возможно оттягивалась и в конце — концов не осуществилась. После ухода немцев, разбирая брошенный ими архив (бросать архивы в Павловской умели всегда!), были найдены списки семей коммунистов, подлежащих уничтожению. Там были Худолей Евдокия Захаровна и Изабелла Игнатьевна.

Уходя, немцы насильно увезли с собой атамана и недалеко за станицей расстреляли его.

Шутилин и другое начальство спустились с гор, когда немцев прогнали. Все они получили медали «За оборону Кавказа».

Пенсию для Белочки Дуся с большим трудом выхлопотала не сразу после войны. Никто Худолеем и его группой не интересовался, хотя после ухода немцев во рву за станицей нашли и перезахоронили обезображенные пыткой трупы Пятерова и подростков. На месте немецких могил с места крушения поезда на «Белом мосту» в станичном парке сделали зрительный зал летнего кинотеатра.

Как‑то в году 54–м у Евдокии Захаровны, из‑за отсутствия гостиницы в станице, ночевал корреспондент краевой комсомольской газеты. Потом в ней появилась его статья «Пепельница». Евдокия Захаровна поведала ему кратко историю Игната Худолея и его славного белого коня Кочубея, из копыта которого и была сделана пепельница — сувенир гражданской. Резонанса в станице эта корреспонденция не имела. Зачем? Война уже имела своих официальных героев. Худолей же плохо вписывался в этот образ — одиночка без партийного билета и руководящей роли «партизанского центра».

Евдокия Захаровна Худолей

Как только она начала себя сознавать, только и слышала: в кого она такая? Вначале только со знаком минус. Такая плохая, дескать, непослушная, озорная, дерзкая. Даже некрасивая, бывало говорили. Ведь Калинцевы все белокожие с рыжиной, а некоторые просто откровенно рыжие. А Дуня, как уголек, смуглая и темнорусая. Как‑то сама додумалась — а не подкидыш ли я? И стала находить много аргументов в пользу этого: ни на кого не похожа, с некоторой натяжкой на отцову родню, но не на него самого; мать не любит, шпыняет больше других, зо всяком случае Нюню любит больше; мне с ними со всеми скучно, хотя им друг с другом хорошо. Потом, когда подросла, поняла, что чепуха все это. Никакой она не подкидыш. Да и в детстве по этому поводу тоже не любила долго огорчаться, плакать в одиночку. А интересно и не скучно ей было с одним только Васей, хоть и был он откровенно рыжий, типичный Калинцев, только, кажется ей, умнее всех остальных и много старше ее. Вот эта способность ее, как она говорила, отсеивать дураков на шелковое (т. е. очень густое) сито, сохранилась за ней на всю жизнь. Но скорее не только дураков. Она умела выделять из массы людей духовно богатых, неординарных, личности, одним словом, какой была она сама.

Чем старше она становилась, тем чаще это восклицание

— в кого она такая? — приобретало противоположный знак. У молодых людей, а иногда совсем немолодых, оно носило оттенок восхищения. Как сладко это вспоминалось всю жизнь! Как быстро это прошло! Вот уж когда она поверила окончательно, что не подкидыш у Калинцевых, — когда стала стареть. Все потери у этой семьи и именно у ее женской половины происходили так стремительно, так бесследно исчезали следы прежней красоты. Так старели Калинцевы- женщины. Мужчины до старости не доживали.

Потом она будет жадно вглядываться в лица своих дочерей и искать в них свои черты. И, как всегда, будет оставаться недовольной результатами своих розысков. Слов нет, обе в молодости были хороши собой, особенно в ранней молодости, в девичестве. Но все же она находила в них много изъянов и, кажется, это доставляло ей некоторое удовольствие, тешило ее женское тщеславие, в чем бы она даже себе ни за что не призналась. Это было и потом. Постарев и став, по ее же словам, откровенно похожей на обезьяну, она жадно вглядывалась в черты тридцатилетней, потом сорокалетней дочери, выискивая и находя в них признаки увядания. Они откровенно радовали ее и она этого не скрывала. А на вопрос дочери, чему она радуется, отвечала — ты уже старая, а я еще жива, как же этому не радоваться? Но это тоже было лицедейством. Она была философом в самом широком смысле этого слова. Увядание давно потеряло для нее оттенок горечи. Она принимала его как данность, как неизбежный факт и любила повторять — стареть не стыдно.

Сложно ей жилось в семье, такой добропорядочной, приземленной с хорошо организованным хозяйством. Она ведь была не старшей, но и не младшей. Никаких поблажек, никакой вольницы! Страдная пора сенокоса, уборки хлеба в хозяйстве соседа — казака Василия Григорьевича Браславца были наиболее светлыми детскими и юношескими воспоминаниями Дуни Калинцевой. Надо думать, что старый Браславец отличал этого шустрого ребенка, а потом красивую девушку от прочих калинчат. Именно ей он пел песни, что помогали казакам перенести турецкий плен, рассказывал ей о том, как это случилось под Баязетом. Неслучайно, что именно у Дуни оказалась переметная сума генерала Скакуна, с кем Браславец бедовал и сблизился в плену. Подумать только, простой урядник с генералом! А эту суму он привез как память о генерале с его похорон. Отдала ее вдова генерала, что знала о сердечной привязанности мужа к этому казаку.