Твой единственный брат - [31]

Отец гордо посмотрел на Кизилова. А Борис вдруг уловил какую-то неточность в ответе. Не фальшь, правда, скорее, намек на нее, которой другой человек, не близкий по крови, может даже не почувствовал бы.

… Сегодня Борис Петрович понимает, что старший брат говорил без какого-то умысла. Он таким был всегда и не знает, даже не думает, что можно и нужно быть другим. Отца считал уже устаревшим, отжившим свое время, а потому зачем с ним было спорить? Тем более, что в семье всегда и все должно быть твердо, слово старшего — закон. И открытки к каждому-празднику, и неустанная забота о любой мелочи в здоровье или еде каждого в семье, и дотошность в организации любых дел, обещавших выигрыш, — все это в Вадиме проявилось сразу, будто до поры дремало, а как только кончилась юность, — вот он, готовый образ жизни. Будто та тысчонка, которую, как сейчас принято, накапливают с помощью госстраха родители к восемнадцатилетию своего чада и которую подросшее дите требует как нечто законное.

Но тогда, на берегу Амура, Борис почувствовал, что оба они — не как отец. И поддакивать ему, значит — врать. А врать неловко, все же армию прошел. Да и какой смысл?

— Нет, отец, мы, наверно, не так. Не так, как ты, — и запнулся, не умея выразить свою мысль.

Отец не понял.

— Ну, конечно, вы будете жить лучше. Зря, что ли, мы с матерью жизнь прожили? Станешь инженером — вот и хорошо будет.

— Да не буду я никаким инженером! — закричал Борис. — Не хочу. Я уехать хочу.

— Как — уехать? — опешил отец.

Борис сразу пожалел, что не сдержался, не ко времени было…  Уставился на него дядька Иван, усмехнулся Кизилов. Но было уже поздно.

— Да, уехать, — упрямо повторил он. — Ты вот почему с матерью когда-то уехал сюда, а мне нельзя? Вам Вадима вполне хватит. — Эх, опять не так сказал, но его уже несло…  — Ему же ничего не надо, он никуда не спешит. Так ведь, Вадька?

— Что ж в том плохого? — спокойно спросил брат.

— Да ничего плохого. Торчи здесь хоть всю жизнь. А я не желаю.

— Подожди, Борис, — прервал отец. — Пойми — мы же ради вас сюда приехали. Чтобы построить все, чтобы вы жили хорошо. Вот и живите… 

— Пап, как ты не понимаешь? — с досадой сказал Борис. — Вы же не только ради нас приехали. Вы и ради себя. Вообще, строить новую жизнь, Если б только ради нас, могли бы и не выезжать из родного села.

— Ну да, ну да, — обиделся отец. — А для кого ж строили?

— Для меня, — спокойно отозвался Вадим. — Да и этот дурак помотается по свету и вернется.

— Не вернусь! — запальчиво крикнул Борис и тут же поправился: — Буду, конечно, приезжать… 

— Куда денешься, вернешься… 

— Ну а ты-то что суешься? — рассердился Борис. — Ты себе место насидел, вот и квохчи на насесте.

— Вон как? Мать, значит, тоже курица? И отец?

— Курица — это ты, а не мать и отец. Они тебе насест сколотили, а не себе, понял?

— Ну ладно. За такой насест любой уцепится. А ты просто дурак. Шел бы на завод, заработки там неплохие, чего еще надо? Ссуду дают, можно дом построить… 

— Да поймите, не надо мне всего этого! Я мир хочу увидеть, я ж ничего еще не видел!

— О господи, может, и котомку тебе сшить? Дочитался…  По Руси пойдешь? — засмеялся Вадим.

— Хотя бы и по Руси.

— Ну-ну, давай. Ты еще не знаешь, как жизнь может закрутить. И кому ты тогда будешь нужен со своей котомкой?

Отец молчал. Раньше он, наверно, наорал бы на них. Но теперь рядом с ним сидели два взрослых сына, уже мужики. И спор, на первый взгляд, был никчемушный, даже вроде оба правы. С одной стороны, жить пора основательно, достаточно натерпелся народ. А с другой, — Борис прав: и впрямь было в стремлении уехать в тридцатом году из села что-то большее, чем просто желание найти свое гнездо. И бандюг ловил, и завод строил. В этой противоречивой правоте сыновей отец смутно что-то улавливал. Через неделю, когда Борис завербовался на стройку, он буркнул в час отъезда:

— Может, тебе в самом деле так надо. Ты только приезжай почаще.

Первый раз Борис приехал домой лишь через десять лет. К тому времени он поработал на прокладке северной железнодорожной ветки, заочно окончил стройтехникум, несколько лет строил поселки нового леспромхоза, а потом и остался там же, принял лесопункт. Он бы, может, и тогда не приехал, — все не хватало времени, а тут еще затеяли теплые боксы для ремонта «Камацу». Но пришла телеграмма… 

Такую телеграмму — о смерти матери — он уже получал четыре года назад. Но тогда она запоздала почти на месяц: не было у них еще ни отделения связи, ни самой связи — распутица отрезала таежный строительный участок. А теперь вот — отец…  Он добрался на «уазике» за двести километров до центрального поселка леспромхоза, потом на поезде почти сутки пилил до областного центра и только отсюда вылетел в родной город. Успел в последний момент — когда процессия уже выходила из дома… 

Неотрывно смотрел на желтое лицо отца с опавшими веками, острый белый нос, синие, до черноты, глазницы, удивленно топорщившиеся кустистые брови. Гроб был неожиданно маленьким, никак не соответствовал живому отцу, каким помнил его Борис, — большому, основательному…  Сухой жар распирал голову. Черная стена из людей давила, все казались здесь лишними.