Твой единственный брат - [29]

Отец лишь пожимал плечами. Он и сам подумывал, не пора ли облегчить жизнь себе и матери, но было боязно. Ведь привык. Многие в те годы держали коров, семей многодетных хватало, а город, тем более их заводской поселок, расположенный на окраине, снабжался молоком плохо, ближайшие совхозы были в сотнях километров к югу, вверх по реке. Больше всех против того, чтобы избавиться от коровы, была мать: мол, и свое молоко, и соседки берут, а у них дети малые. Но Борис подозревал, что мать просто втайне страдает без привычного деревенского быта, от которого отец оторвал ее тридцать лет назад и привез сюда, в глухую тайгу, когда город только начинали строить.

А сегодня, спустя годы, все было в удовольствие, хотя отношения своего Борис ко всем этим коровьим делам не изменил. Он чувствовал, как упруго наливаются мышцы, все тело будто становится шире и плотнее. Такое же ощущение он испытывал, когда после хорошей разминки начинал тренировку, меняя диски на штанге, или переходя к гире, или выполняя упражнения на перекладине, — до усталости далеко, сил хватит надолго. Это ощущение собственной силы снимало напряжение, накапливающееся из-за физических, а больше психологических перегрузок, которыми не бедна солдатская жизнь. Словно бы в такой момент омывались тело и душа, и казалось, что все впереди, дальше будет гораздо лучше, что он сможет сделать все, о чем мечтал.

Когда перебросили уже почти половину скирды, Вадим сказал:

— Ну-ка постой, что-то здесь не так. — Он присел на корточки, сунул ладонь в глубь сена, принюхался. Крикнул вниз: — Отец, а сено-то горячее и пахнет.

Борис потянул носом, приложил ладонь. В самом деле сено было, слегка влажное, теплое.

— А, черт, — ругнулся отец. — Этого еще не хватало, достоялись… 

— А вы требушите его, — сказал Вадим. — Пока машина подойдет, оно немного подсохнет, вон как печет. Давайте, ну!

«Ах ты хозяйчик! — вдруг зло подумал Борис. — Забрался на верхотуру и командует».

… Что же так задело тогда Бориса Петровича? Ведь и до того знал, что Вадим всегда, даже школьником, лез с советами не спросясь, до тошноты разжевывал известное. Может, не понравилось, что втолковывает-то мужикам, которые и сами все знают, сеном разве что не закусывали? Это теперь, через двадцать лет, он понимает: тогда в нем еще очень живо было то, о чем они до хрипоты спорили в старших классах: где, на какой стройке или в какой науке они должны, — нет, обязаны отдать все силы на пользу людям, стране. После откровений о культе, зазвучавших в полный голос вокруг, после песенных призывов, зовущих к освоению и завоеванию природных богатств на востоке, иного стремления и быть не могло. И вдруг рядом и в ком — в родном брате — он почувствовал что-то чуждое, не созвучное ни своим стремлениям, ни, как он тогда считал, общему настроению: только позови — и пойдут в огонь и в воду! Хотя, казалось бы, чего так вскидываться? У «частнособственнической заразы», этого пережитка, все равно не проглядывалось никаких перспектив.

Разозлился Борис еще и потому, что вспомнил начало своей армейской жизни, сержанта в карантине. Тот неторопливо вышагивал перед строем новобранцев, не позволяя соплякам расслабиться, выйти из оцепенелого «смирно», и нудным голосом излагал свою концепцию «этой» жизни. Он был вольно расстегнут, а их покачивало от жары, плац плавился сплошной чернотой, вдалеке зеленым маревом струились трава и деревья…  Борису тогда думалось, что это только им не повезло, что этот держиморда — один-единственный, а дальше, на необозримой площади страны, сплошь хорошие люди. А тут родимый брат вроде того сержанта… 

Пока мужики внизу раскатывали и ворошили сено, Борис прилег и, стараясь подавить раздражение, опять принялся разглядывать реку, сопки на том берегу, уходящие вдаль и тающие вместе с рекой в белой дымке.

Вадим походил по скирде, что-то бормоча, потом пристроился рядом.

— Этого только не хватало, — озабоченно повторил он слова отца. — Все одно к одному. Неделю сено простояло, считай, прямо в воде.

— Ну и чего страшного? Привезем домой, разбросаем по двору, просушим.

— А вдруг дождь пойдет?

— Да не будет ничего, смотри — небо какое чистое.

— Ну, ты рассуждаешь, будто тебе кто заранее доложил. По-моему, тебе вообще неинтересно, случится что-то нибудь в хозяйстве или нет.

Он был прав — Борису и в самом деле было безразлично. Он считал излишней и досадной зависимость матери и отца от домашнего хозяйства.

— А тебе, конечно, не все равно? — сказал он, едва сдерживаясь. — То, что сестры и их мужья таскают все готовенькое от мамы и отца, — это тебе тоже не все равно? А что они не приехали с нами? Почему сами не держат коров и чушек? Уж если по-справедливости — так давай.

Вадим, помолчав, сказал осторожно:

— У них своих забот хватает. Они приедут машину разгружать.

— Вот как, — усмехнулся Борис. — А может, на холявку?

— Что это такое?

— Это про тех, кто даром выпить любит. Сам-то ты как?

— Ты брось, — поморщился Вадим. — Я вообще не пью.

— То-то, я заметил вчера, все рюмку отставлял. Ну что ж, молоток. Это ж редкость, считай, в музей тебя надо.

Лежали на сене и переругивались. Оба до пояса обнаженные, в синих трико и кедах. Братья. Под ясным небом на берегу родной реки. Борису, стало тоскливо и даже обидно, что с братом родным не поделишься заветным, о чем много передумано.