Творения - [60]

3

Кувшины издревле умершего моря

Стояли на страже осени серой.

Я древнюю рыбку заметил в кувшине.

Проснулась волна это

Мертвого моря.

Из моря, ставшего серым строгим бревном,

Напилены доски^*, орлы

Умной пилой человека.

Лестниц-ручьев, лада песен морей,

Шероховаты ступени,

Точно коровий язык, серый и грубый, шершавый.

Белые стены на холмы вели

По трупам усопшей волны, усопшего моря,

Туда, на пролом,

Где орел и труп моря

Крылья развеял свои высоко и броско,

Точно острые мечи.

Над осени миром покорнее воска

Лапти шагают по трупам морей,

Босяк-великан беседует тихо

Со мной о божиих пташках.

Белый шлем над лицом плитняковым холма, степного вождя,

Шероховатые шершавы лестниц лады,

Песен засохшего моря!

Серые избы из волн мертвого моря, из мертвого поля для бурь!

Для китов и для ящеров поляна для древней лапты стала доской.

Здесь кипучие ключи

Человеческое горе, человеческие слезы

Топят бурно в смех и пение.

Сколько собак,

Художники серой своей головы,

Стерегут Пятигорск.

В меху облаков

Две Жучки^*,

Курган Золотой, Машук и Дубравный.

В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы кому на плечо положив?

А в городе смотрятся в окна

Писатели, дети, врачи и торговцы!

И волос девушки каждой — небоскреб тысяч людей!

Эти зеленые крыши, как овцы,

Тычутся мордой друг в друга и дремлют.

Ножами золотыми стояли тополя,

И девочка подруге кричит задорно «ля^*».

Гонит тучи ветреный хвост.—

4

Осени скрипки зловещи,

Когда золотятся зеленые вещи.

Ветер осени

Швырял листьями в небо, горстью любовных писем,

И по ошибке попал в глаза (дыры неба среди темных веток).

Я виноват,

Что пошел назад.

Тыкал пальцем в небо,

Горько упрекая,

И с земли поднял и бросил

В лицо горсть

Обвинительных писем,

Что поздно.

5

Плевки золотые чахотки

И харканье золотом веток,

Карканье веток трупа золотого, веток умерших,

Падших к ногам.

Шурши, где сидела Шура, на этой скамье,

Шаря корня широкий сапог, шорох золотого,

Шаря воздух, садясь на коней ветра мгновенного,

В зубы ветру смотря и хвост подымая,

Табор цыган золотых,

Стан бродяг осени, полон охоты летучей,

погони и шипа.

6

Разбейся, разбейся,

Мой мозг о громады народного «нет».

Полно по волнам носиться

Стеклянной звездою.

Это мне над рыжей степью

Осени снежный кукиш!

А осень — золотая кровать

Лета в зеленом шелковом дыме.

Ухожу целовать

Холодные пальцы зим.

Стали черными, ослепли золотые глазята подсолнухов,

Земля — мостовая из семенух.

Сколько любовных речей

Ныне затоптано в землю!

Нежные вздохи

Лыжами служат моим сапогам,

Вместе с плевком вспорхнули на воздух!

Это не сад, а изжога любви,

Любви с семенами подсолнуха.

Октябрь-ноябрь 1921

216 . Берег невольников

Невольничий берег^*,

Продажа рабов

Из теплых морей,

Таких синих, что болят глаза, надолго

Перешел в новое место:

В былую столицу белых царей,

Под кружевом белым

Вьюги, такой белой,

Как нож, сослепа воткнутый кем-то в глаза,

Зычно продавались рабы

Полей России.

«Белая кожа! Белая кожа!

Белый бык!» —

Кричали торговцы.

И в каждую хату проворнее вора

Был воткнут клинок

Набора.

Пришли; смотрят глупо, как овцы,

Бьют и колотят множеством ног.

А ведь каждый — у мамыньки где-то, какой-то

Любимый дражайший сынок.

Матери России, седые матери, —

Войте!

Продаватели

Смотрят им в зубы,

Меряют грудь,

Щупают мышцы,

Тугую икру.

«Повернись, друг!»

Врачебный осмотр.

Хлопают по плечу:

«Хороший, добрый скот!»

Бодро пойдет на уру

Стадом волов,

Пойдет напролом,

Множеством пьяных голов,

Сомнет и снесет на плечах

Колья колючей изгороди,

И железным колом

С размаха, чужой

Натыкая живот,

Будет работать,

Как дикий скот

Буйный рогом.

Шагайте! С богом!

Прощальное баево.

Видишь: ясные глаза его

Смотрят с белых знамен.

Тот, кому вы верите,

«Бегает, как жеребец. Рысь! Сила!

Что, в деревне,

Чай, осталась кобыла?

Экая силища! Какая сила!

Ну, наклонись!»

Он стоит на холодине наг,

Раб белый и голый.

Деревня!

В одежды визга рядись!

Ветер плачевный

Гонит снега стада

На молодые года,

Гонит стада,

Сельского хама рог,

За море.

Кулек за кульком,

Стадо за стадом брошены на палубу,

Сверху на палубы строгих пароходов,

Мясо, не знающее жалости,

Не знающее жалобы,

Бросает рука

Мировой наживы,

Игривее шалости.

Страна обессынена!

А вернется оттуда

Человеческий лом, зашагают обрубки,

Где-то по дороге, там, на чужбине,

Забывшие свои руки и ноги.

Бульба больше любил свое курево в трубке.

Иль поездами смутных слепцов

Быстро прикатит в хаты отцов.

Вот тебе и раз!

Ехал за море

С глазами, были глаза, а вернулся назад без глаз.

А он был женихом!

Выделка русской овчинки!

Отдано русское тело пушкам —

В починку! Хорошая починка!

В уши бар белоснежные попал

Первый гневный хама рев:

Будя!

Русское мясо! Русское мясо!

На вывоз! Чудища морские, скорее!

А над всем реют

На знаменах

Темные очи Спаса

Над лавками русского мяса.

Соломорезка войны

Железной решеткою

Втягивает

Все свежие

И свежие колосья

С зернами слез Великороссии.

Гнев подымался в раскатах:

Не спрячетесь! Не спрячетесь!

Те, кому на самокатах

Кататься дадено

В стеклянных шатрах,

Слушайте вой

Человеческой говядины

Убойного и голубого скота.

«Где мои сыны?» —

Несется в окно вой.

Сыны!

Где вы удобрили

Пажитей прах?

Ноги это, ребра ли висят на кустах?

Старая мать трясет головой.

Соломорезка войны

Сельскую Русь

Втягивает в жабры.

«Трусь! Беги с полей в хаты», —

Кричит умирающий храбрый.