Творения - [24]

Каждое утро я казнил их —

Слушай трески, —

Но они появлялись вновь спокойным прибоем.

Мой белый божественный мозг

Я отдал, Россия, тебе:

Будь мною, будь Хлебниковым.

Сваи вбивал в ум народа и оси,

Сделал я свайную хату

«Мы — будетляне».

Все это делал, как нищий,

Как вор, всюду проклятый людьми.

<Осень 1921>

164 . "Цыгане звезд…"

Цыгане звезд

Раскинули свой стан,

Где белых башен стадо.

Они упали в Дагестан,

И принял горный Дагестан

Железно-белых башен табор,

Остроконечные шатры.

И духи древнего огня

Хлопочут хлопотливо,

Точно слуги.

<Осень 1921>

165 . Москва будущего

В когтях трескучих плоскостей^*,

Смирней, чем мышь в когтях совы,

Летали горницы

В пустые остовы и соты,

Для меда человека бортень, —

Оставленные соты

Покинутого улья

Суровых житежей^*.

Вчера еще над Миссисипи,

Еще в пыли Янтцекиянга^*

Висела келья

И парила, а взором лени падала

К дворцу веселья и безделья,

Дворцу священного безделья.

И, весь изглоданный полетами,

Стоял осенний лист

Широкого, высокого дворца

Под пенье улетавших хат.

Лист города, изглоданный

Червем полета,

Лист осени гнилой

Сквозит прозрачным костяком

Истлевшей и сопревшей сердцевины.

Пусть клетчатка жилая улетела —

Прозрачные узоры сухожилья

И остова сухой чертеж

Хранились осенью листа.

Костлявой ладонью узорного листа

Дворец для лени подымал

Стеклянный парус полотна.

Он подымался над Окой^*,

Темнея полыми пазами,

Решеткой пустою мест,

Решеткою глубоких скважин

Крылатого села,

Как множество стульев

Ушедшей толпы:

«Здесь заседание светлиц

И съезд стеклянных хат».

<Осень 1921>

166 . Бурлюк

С широкою кистью в руке ты бегал рысью

И кумачовой рубахой

Улицы Мюнхена долго смущал,

Краснощеким пугая лицом.

Краски учитель

Прозвал тебя

«Буйной кобылой

С черноземов России».

Ты хохотал,

И твой трясся живот от радости буйной

Черноземов могучих России.

Могучим «хо-хо-хо!»

Ты на все отвечал, силы зная свои,

Одноглазый художник,

Свой стеклянный глаз темной воды

Вытирая платком носовым и говоря: «Д-да», —

Стеклом закрывая

С черепаховой ручкой.

И, точно бурав,

Из-за стеклянной брони, из-за окопа

Внимательно рассматривал соседа,

Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: «Д-да».

Вдруг делался мрачным и скорбным.

Силу большую тебе придавал

Глаз одинокий.

И, тайны твоей не открыв,

Что мертвый стеклянный шар

Был товарищем жизни, ты ворожил.

Противник был в чарах воли твоей,

Черною, мутною бездной вдруг очарован.

Братья и сестры, сильные хохотом, все великаны

С рассыпчатой кожей,

Рыхлой муки казались мешками.

Перед невидящим глазом

Ставил кружок из стекла

Оком кривой, могучий здоровьем художник.

Разбойные юга песни порою гремели

Через рабочие окна, галка влетала — увидеть, в чем дело.

И стекла широко звенели

На Бурлюков «хо-хо-хо!».

Горы полотен могучих стояли по стенам.

Кругами, углами и кольцами

Светились они, черный ворон блестел синим клюва углом.

Тяжко и мрачно багровые и рядом зеленые висели холсты,

Другие ходили буграми, как черные овцы, волнуясь,

Своей поверхности шероховатой, неровной —

В них блестели кусочки зеркал и железа.

Краску запекшейся крови

Кисть отлагала холмами, оспой цветною.

То была выставка приемов и способов письма

И трудолюбия уроки,

И было все чарами бурлючьего мертвого глаза.

Какая сила искалечила

Твою непризнанную мощь

И дерзкой властью обеспечила

Слова: «Бурлюк и подлый нож

В грудь бедного искусства»?

Ведь на «Иоанне Грозном» шов^* —

Он был заделан позже густо —

Провел красиво Балашов.

Россия, расширенный материк,

И голос Запада громадно увеличила,

Как будто бы донесся крик

Чудовища, что больше в тысячи раз.

Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России,

И стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке,

Борец за право народа в искусстве титанов,

Душе России дал морские берега.

Странная ломка миров живописных^*

Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей.

Так ты шагало, искусство,

К песни молчания великой.

И ты шагал шагами силача

В степях глубокожирных

И хате подавал надежду

На купчую на земли,

Где золотились горы овинов,

Наймитам грусти искалеченным.

И, колос устья Днепра,

Комья глины людей

Были послушны тебе.

С великанским сердца ударом

Двигал ты глыбы волн чугуна

Одним своим жирным хохотом.

Песни мести и печали^*

В твоем голосе звучали.

Долго ты ходы точил

Через курган чугунного богатства,

И, богатырь, ты вышел из кургана

Родины древней твоей.

Осень 1921

167 . Крученых

Лондонский маленький призрак,

Мальчишка в 30 лет, в воротничках,

Острый, задорный и юркий,

Бледного жителя серых камней^*

Прилепил к сибирскому зову на «ченых»^*.

Ловко ты ловишь мысли чужие,

Чтоб довести до конца, до самоубийства.

Лицо энглиза^*, крепостного

Счетоводных книг,

Усталого от книги.

Юркий издатель позорящих писем,

Небритый, небрежный, коварный,

Но девичьи глаза,

Порою нежности полный.

Сплетник большой и проказа,

Выпады личные любите.

Вы очарователь<ный> писатель —

Бурлюка отрицатель<ный> двойник.

Осень 1921

168 . "Русь, ты вся поцелуй на морозе!.."

Русь, ты вся поцелуй на морозе!

Синеют ночные дорози^*.

Синею молнией слиты уста,

Синеют вместе тот и та.

Ночами молния взлетает

Порой из ласки пары уст.

И шубы вдруг проворно

Обегает, синея, молния без чувств.

А ночь блестит умно и чёрно^*.

<Осень 1921>

169 . Одинокий лицедей

И пока над Царским Селом

Лилось пенье и слезы Ахматовой^*,

Я, моток волшебницы разматывая