Творцы - [17]

Курчатов встал навстречу директору. Высокий, широкоплечий, ладно скроенный и крепко сшитый, румянощекий, темноглазый, он внешне походил на Маяковского. В его красивом лице удачно соединялась приятная мужественность с чем-то — особенно в нижней части лица, в округлом подбородке — очень мягким, почти женственным. Голос, звонкий, отчетливый, веселый, редко менял свой обычный бодрый тон — высокий баритон действовал значением слов, а не интонацией. Курчатова не слышали шепчущим или кричащим, грозящим или умоляющим, его голос был голосом мыслителя и ученого — доказывал и разъяснял, анализировал факты и ставил задания — для этого не требовалось ни шепота, ни грохота.

— Игорь Васильевич, мне кажется, совмещение физики твердого тела и атомного ядра слишком у вас затянулось, — прямо сказал Иоффе, после того как Курчатов доложил, чем занимается. — Не пора ли отказаться от разбрасывания сил?

— Вы хотите, чтобы я отказался от ядра? — помолчав, спросил Курчатов.

Иоффе уклонился от прямого ответа.

— Вы вправе сами выбирать свою область, Игорь Васильевич. Правда, в физике твердого тела вы уже создали себе имя, ваши работы открыли новую отрасль науки. Ну, и практическое применение ваших открытий... Но вы мой принцип знаете — никого не неволю делать то, к чему не лежит душа.

— Я должен подумать, — сказал Курчатов.

— Завтра я соберу всех руководителей лабораторий. Уточним направление исследований, оформим их организационно.

Иоффе продолжал обход, размышляя о том, что завтра, возможно, придется признать, что в Физтехе произошла существенная реорганизация. Курчатов прямо ничего не сказал, но Иоффе догадывался, что к прежним работам он не вернется. Увлечение ядром зашло слишком далеко. Ядерная конференция, столь блестяще им организованная, на него самого повлияла, пожалуй, больше, чем на любого другого ее участника. Иоффе не был уверен, что выбор Курчатова правилен, но, как и пообещал, не собирался ему мешать.

А у Курчатова в этот день, после обеда, были дела в Ленсовете. Он мог бы, освободившись, возвратиться в Физтех. В лаборатории его поджидали молодые сотрудники — Герман Щепкин, Лев Русинов, Саша Вибе. Ему не хотелось к ним. Они продолжали трудиться над темами, от которых он завтра, возможно, откажется. Они и не подозревали, что их руководитель собирается сделать поворот не только в своей, но и в их жизни. Ему хотелось побыть одному.

Итак, вопрос поставлен ребром: или — или! С одной стороны, область известная, освоенная, в ней завоеван авторитет, завоеванный авторитет будет укрепляться, углубляться, становиться значительней. Скоро доктор наук, в дальней перспективе — академик, всеми признанный создатель новой отрасли знания. Разве не так? А с другой стороны, что-то страшно далекое, неведомый мир, почти марсианский пейзаж, а перед глазами — ушедшие вперед первопроходцы. Их догонять, а они все торопятся, у них и опыта больше, и снаряжение лучше, да и талантом бог не обделил. И с ними соревноваться? Благоразумно ли? Да, но суть-то в марсианском загадочном пейзаже! Здесь все ново, каждый шаг вперед — открытие! Дорога в глубины ядра трудна, сложна, недаром и такие мастера, как Жолио, совершают на ней ошибки, но зато в конце ее, где-то за видимым горизонтом — кладовая всей энергии материального мира! Вот она, перспектива — овладение внутриядерной энергией, переворот в технике, в человеческом образе жизни. Хитро поставил дилемму директор Физтеха, уж как хитро — частное благополучие или общечеловеческое дело? Интересно, а что думает сам Иоффе о нем, о Курчатове — в какую сторону его потянет?

Курчатов быстро шагал по набережной Мойки, вышел на Исаакиевскую площадь, обошел ее по сенатской стороне, постоял у Невы, тем же энергичным шагом двинулся к Дворцовому мосту. Со стороны могло показаться, что он торопится. Он никуда не торопился. Он просто не мог идти медленно. Стремительность шла из души. Легко думалось лишь на быстром шаге, еще лучше, вероятно, размышлялось бы на бегу, только бежать по набережной было неудобно. Тридцатилетний мужчина в зимнем пальто, сломя голову несущийся куда-то, — зрелище если и не для богов, то для милиционеров!

Над городом проплывали темные тучи, они опустились так низко, что пропала макушка Исаакия. Время было идти весне, начало апреля, но зима упрямо не сдавалась, холода не отпускали. Курчатов еще не дошел до Зимнего, как повалил снег — крупный, влажный, налипающий на одежду. Снег покрывал гранит набережной, брусчатку мостовых. До снегопада Нева казалась синевато-стальной, сейчас в нее рушились белые массы, она же выглядела черной. Противоположный берег стерся в пелене, не было видно ни одного здания на Васильевском острове. Редкие автомобили шипели шинами, лошади влажно цокали копытами — особый глуховатый звук, только первый снег, еще не смерзшийся и не подтаявший, рождал его. Курчатов подумал, что палитра красок разработана и художники в своих картинах и оптики в своих исследованиях досконально описали все оттенки цвета. А вот оттенков звука, палитры звуков нет, ее не создали, а ведь как выразительна; ведь можно закрыть глаза и, не зная, что кругом, по одному мягкому и глухому удару копыт безошибочно определить: «Ага, снегопад, да какой обильный!»