Твое лекарство - [5]
– Джайвз! – крикнул я и рванулся.
– Поздно, – сказал Джайвз так спокойно и холодно, что я не мог не остановиться.
Он взял стакан с остывшим уже чаем и медленно выпил. Я в ужасе смотрел на него.
– Да, – сказал он. – Зачем какая-то гадкая комедия, когда все может быть так просто.
– Джайвз, умоляю!!
Он остановил меня жестом:
– Нет. И не вздумай вызывать врача, иначе ты не мужчина, а просто дерьмовая тряпка, и всей твоей восточной философии грош цена. Жизнь и смерть, только в этом может быть еще хоть какой-то смысл. А теперь уходи, – он с усмешкой посмотрел на белый пакет с веревкой, что по-прежнему висел, покачиваясь, на ручке кухонной двери.
– Джайвз!!
Он не опустил взгляда и незаметно почти приподнял руку ладонью вверх, указывая на дверь. Последняя, неоспоримая, не подлежащая неповиновению власть смерти была в этом тихом жесте.
– Прощай. Быть может. Дина…
Словно загипнотизированный, остался я стоять один на площадке перед захлопнувшейся дверью в его квартиру. Что было делать мне? Неотвратимость случившегося вновь и вновь сокрушала мне душу в кошмаре. Весь ужас был в том, что это он сделал на самом деле. «Как же так? Не может этого быть, чтобы вот раз и… Я думал, что это игра, а это не игра, а теперь смерть, как все до отвратительности просто и спокойно, как бессмысленно…» Парализованный, мертвый, стоял я на голубом грязноватом линолеуме перед выкрашенной в серое сеткой, что отделяла шахту лифта от площадки. Зажглась красная лампочка, кабина ухнула и пошла вниз, мне было страшно, что вот сейчас она остановится на этом этаже и с лязгом вырвется кто-то, какой-то желтый человек, как из того сна, и крикнет мне: «Что же ты?! Идиот, скотина. На твоих глазах Джайвз уходит из жизни, а ты, как баран, смотришь и не можешь выхватить человека, обрушить его преступные намерения, схватить, скрутить, затащить, пусть срывая ему ногти об обои, в ванную. Разомкнуть, разорвать нежелающий рот и заставить пить литрами, чтобы выблевать всю эту гадость, выблевать до конца, до последней пустой, на исходе сил спасительной корчи…» Как сумасшедший рванулся я к двери Джайвза и стал стучать в нее кулаком, звонить, пытаться выбить ее с разбега плечом, но тщетно; молчание, тишина, только гул лифта, который прошел мимо этого этажа вниз. Опустошенный и беспомощный, приник я лицом к сетке шахты, холодом боли пытаясь вернуть себе хоть немного рассудка и мужества, увидев лишь пыльную потемнелую крышку кабины с черным, лоснящимся от смазки механизмом подвеса, безнадежно опускающуюся все ниже и ниже. И вдруг до абсурдности простая мысль блеснула в моем воспаленном мозгу. И я рванулся вниз по ступенькам, пролет за пролетом, складывая ясный и безумный план в странном спокойствии, какое вдруг поднялось из самых глубин души моей, словно не имеющей никакого отношения к несущемуся сломя голову телу, словно и тело это было не мое, а сам я сидел в кресле и повторял, истончая до пустоты, свою мантру. Я выбежал из подъезда. Ближайший автомат был метрах в ста. Не могу понять и сейчас, почему мне в голову совсем не приходило вызвать «скорую» и милицию. Наверное, судьба и в самом деле есть. Я подбежал к будке, судорожно оглядываясь. Мне нужна была хоть какая-то женщина, которая могла бы привести в исполнение мой чудовищный план, которая могла бы просто сказать: «Алло, Джайвз? Это Дина. Открой дверь, я сейчас приду». Но никого вокруг не было. Темно, ни души. И даже окна в едва белевших коробках домов, обступавших небольшую асфальтовую площадку с телефонной будкой, были в массе своей темны. Два, три, четыре, пять, шесть светящихся квадратов можно было насчитать на верхних этажах. Но не рваться же мне среди ночи в чужие квартиры, пытаясь объяснить бред своей затеи фантастичностью, нелепостью всего происходящего. «Значит, Диной должен стать я, – мелькнуло. – Промедление смерти подобно. Вот-вот он заснет и тогда…» Я набрал номер, со страхом вслушиваясь в длинные безразличные гудки. А вдруг уже не возьмет? Вот она какая, смерть – просто длинные навсегда гудки.
– Да, – спокойно и отстраненно сказал в трубку Джайвз. Словно во сне, собирая абсурдность своей роли в какой-то нежный до ужаса комок в груди, при вспышке этой вот-вот готовой исчезнуть жизни, я вымолвил совсем тихо, с надеждой угадать интонацию голоса Дины, представляя себя почему-то тонкой, беззащитной белой гвоздикой – длинный стебель, сочленения-локти, продолговатые изогнутые листья с тальковым налетом, и снова этот длинный, гибкий, готовый вот-вот сломаться от тяжести белой корзинки стебель.
– Джайвз? Это я…
– Ты, – сказал он. – Ты,– повторил снова, потом тяжело вздохнул и проговорил тихо, словно замечая что-то в комнате и отворачиваясь от трубки. – Но ты же умерла, Дина…
– Нет, – сказал я тем же голосом, а может быть, и не я, померещилось мне, а душа ее облеклась в мою плоть, чтобы произнести эти слова, иначе как же я могу продолжать этот немыслимый разговор. – Нет, я не умерла. То была неправда, я просто исчезла из твоей жизни до поры, чтобы вернуться вовремя, не опоздать. Открой дверь мне.
– Боюсь, что я не смогу уже встать, – еле слышно проговорил Джайвз. – А может быть, я уже засыпаю, и ты всего лишь мой сон, Дина?
«Знаешь, в чем-то я подобна тебе. Так же, как и ты, я держу руки и ноги, когда сижу. Так же, как и ты, дышу. Так же, как и ты, я усмехаюсь, когда мне подают какой-то странный знак или начинают впаривать...».
«Он зашел в Мак’Доналдс и взял себе гамбургер, испытывая странное наслаждение от того, какое здесь все бездарное, серое и грязное только слегка. Он вдруг представил себя котом, обычным котом, который жил и будет жить здесь годами, иногда находя по углам или слизывая с пола раздавленные остатки еды.».
«А те-то были не дураки и знали, что если расскажут, как они летают, то им крышка. Потому как никто никому никогда не должен рассказывать своих снов. И они, хоть и пьяны были в дым, эти профессора, а все равно защита у них работала. А иначе как они могли бы стать профессорами-то без защиты?».
«Не зная, кто он, он обычно избегал, он думал, что спасение в предметах, и иногда, когда не видел никто, он останавливался, овеществляясь, шепча: „Как предметы, как коробки, как корабли…“».
«Музыка была классическая, добросовестная, чистая, слегка грустная, но чистая, классическая. Он попытался вспомнить имя композитора и не смог, это было и мучительно, и сладостно одновременно, словно с усилием, которому он подвергал свою память, музыка проникала еще и еще, на глубину, к тому затрудненному наслаждению, которое, может быть, в силу своей затрудненности только и является истинным. Но не смог.».
«Так он и лежал в одном ботинке на кровати, так он и кричал: „Не хочу больше здесь жить! Лежать не хочу, стоять, сидеть! Есть не хочу! Работать-то уж и тем более! В гости не хочу ходить! Надоело все, оскомину набило! Одно и то же, одно и то же…“ А ему надо было всего-то навсего надеть второй носок и поверх свой старый ботинок и отправиться в гости к Пуринштейну, чтобы продолжить разговор о структуре, о том, как вставляться в структуру, как находить в ней пустые места и незаметно прорастать оттуда кристаллами, транслирующими порядок своей и только своей индивидуальности.».
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
«Легкая, я научу тебя любить ветер, а сама исчезну как дым. Ты дашь мне деньги, а я их потрачу, а ты дашь еще. А я все буду курить и болтать ногой – кач, кач… Слушай, вот однажды был ветер, и он разносил семена желаний…».
«Вагон качало. Длинная светящаяся гирлянда поезда проходила туннель. Если бы земля была прозрачна, то можно было бы видеть светящиеся метрополитенные нити. Но он был не снаружи, а внутри. Так странно смотреть через вагоны – они яркие, блестящие и полупустые, – смотреть и видеть, как изгибается тело поезда. Светящиеся бессмысленные бусины, и ты в одной из них.».
«Исследуя свою свободу, я вдруг однажды понял, что я исследую свою смерть. Как и многие, я не хотел жить в этом мире……у меня был друг, которого я действительно любил и которого я, наверное, возьму с собой на небо.».
«Захотелось жить легко, крутить педали беспечного велосипеда, купаться, загорать, распластавшись под солнцем магическим крестом, изредка приподнимая голову и поглядывая, как пляжницы играют в волейбол. Вот одна подпрыгнула и, изогнувшись, звонко ударила по мячу, а другая присела, отбивая, и не удержавшись, упала всей попой на песок. Но до лета было еще далеко.».