Твёрдость по Бринеллю - [88]

— Да — она воду на себе ведрами таскала, не то что вам — кран открыть… Вообще, не понимаю, как вы тут, в этой каменной клетке, живете. Как представлю, что ты, твои дочки — в этих каменных стенах… кровь закипает. А я… сижу так на берегу, на сто километров — туда, туда, туда — никого нет, только чайки над водой. Ну еще иногда всплывет на горизонте подводная лодка — которые ты рисуешь… И я знаю — это привет от тебя. Тишина, лучи солнца преломляются в облаках; тащу невод, а в ячее — твои, вот эти, глаза, ну, думаю, русалку мою сейчас вытащу — ан нет… И везде — ты, в облаках и в воде. Задумаешься — тишина, капли падают с весла, напарник рядом молчит. Подгребешь немного, глядь — а в туманной дали всплывает лицо, твое лицо… Давай, закажем сыночка! У него будет отец. А может, я скоро загнусь, а он будет помнить меня и отчаянно любить тебя!

— Но почему ты решил, что обязательно будет сын?

— Я это чувствую! Время мое пошло — во мне сейчас бродит мужчина! Я знаю наверняка, что будет сын. Это не объяснить!

— Ты чувствуешь это сердцем?

— Нет, это кипит во мне, в крови, во мне клокочет мужское начало, я твердо знаю, что будет мальчик. Нам нужен сын!

— Но ведь ты уедешь, а он будет между небом (тобой) и землей (мной)?

— Но он нужен тебе как опора, как вот я сейчас — для своей матери. Он тебя спасет, оградит от всего, как я ограждаю, это будет вся твоя надежда!.. Валюша… Ты смотришь на меня, прямо как Афродита… Я ее видел!

— Где? В Тапседе?

— Да… Она вышла из морской пены и сказала, что заберет меня с собой… И я знаю, что она меня заберет… Умоляю, пойдем, нельзя терять времени! Он будет сильный и здоровый, как сама природа, я знаю!

О, эти зажигательные речи! Вале захотелось всего, о чем говорил Илья, — сына с такими же глазами, такого же мечтателя, такого же возвышенного и земного, необъятного, как сама природа и талант, сильного, красивого, неистребимого… Захотелось так же сидеть на берегу и смотреть на солнечный венец, пробивающийся к поверхности моря сквозь розовые облака… Потрогать руками тундру…

«Твои волосы — как морская капуста, когда она лежит на берегу и в ней играет солнце… Ты моя единственная Русалка…»

Сердце Валентины рвалось на части: одна была уже с ним, в небесах, другая прочно держалась за землю. Одна кричала: «Сдайся, опомнись, воспари!» — другая знала: всю оставшуюся жизнь придется мотать сопли на кулак. Одна звала на дикий комариный берег, другая знала, что любое новое измерение — это лишь разбухшая до неприличия обычная точка… Первая была — Мечта, у нее были крылья, вторая звалась Реальность. Снова и всегда — реальность!

— Нет.

— Мы должны, должны это сделать сейчас, ведь я уеду надолго, может, навсегда…

— Уезжай. Скорей.

Она торопила — сердце ее было неспокойно, сердце рвалось и звало, звало… Его присутствие становилось опасным.

Когда он уехал, она долго глядела куда-то за окно. В тундру, Тапседу, море? И боялась, боялась представить себе его маленькую реальную копию… Его маленькую реальную копию… И была она очень печальна и грустна, очень. Но странно — ей почему-то захотелось жить, ей снова захотелось жить!

1990

Точка скрещения времен

Она должна была встретиться с Тряпкиным — своим бывшим, — поговорить об алиментах: собирается ли он их платить? С прежнего места работы он уволился и уже полгода увиливает, денег не платит и на глаза не кажется, но вот вроде бы поговорили по телефону, согласился придти, встретиться.

И вот идет она из института, счастливая — отчего, сама не знает, — довольная, какой давно не была, с ней — друг ее, избранник, что еще добавляет радости. Идут они мимо пивного ларька. Народу много, все балуются пивком, компаниями расположились, кто на чем, прямо неподалеку от ларька. Галина невольно стала искать глазами Тряпкина: он вполне может быть тут, слаб он на это дело. И вдруг видит: идет, конечно же подвыпивши, в заношенной рубашечке с короткими рукавами, похудевший, как будто пьет не первый день… Ее не видит. Галина схватила его за руку повыше локтя — тело жидкое, кожа да кости, мышцы дряблые, — потянула в сторону…

Ну вот: смотрит оценивающе на обоих. Ее-то друг — точная копия Тряпкина, только чуть потолще и сантиметров на десять пониже ростом… вот незадача. Не любит Галина низеньких. Тряпкин сразу же вырастает в ее глазах еще на десять сантиметров. Она шутя хватает его под ручку и прижимается к нему (а как когда-то хотелось этого!): «Ну, как мы смотримся?» — обращается к налетевшим невесть откуда (наверно, с лекций) ее подружкам. «Ну-ка, Ритка, встань рядом с ним…» Тряпкин держит кружки с пивом, смущенно ухмыляется, Ритка сбоку прислоняется к нему — когда-то Тряпкин был красавцем, — они смеются…

И вдруг Галина видит девчонку — такую же бледную и тощую, запущенную замарашку, как Тряпкин, — его дочка, понимает. Прикидывает в уме: сколько же ей лет? «Должно быть двенадцать — на год постарше моей, моей одиннадцать. А на вид — так лет семь-восемь…» И девчонка-то — не пьяна ли?.. Крутится тут среди мужиков…

Галя когда-то оставила дочь Тряпкину при разводе и не видела ее уже лет восемь… Вдруг всплывает что-то забытое, сердце пронзает жалостью, и она, забыв о Тряпкине и подружках, кидается к девочке: «Иди-ка к маме, посиди у мамы на коленях!» Ребенок не отказывается, ставит в песочнице свою коробочку, в ней что-то… какие-то камешки, какие-то листья смятые кладет туда… «Она жует табак?» — удивляется Галина, хочет отбросить эти листья, но дочка аккуратно и деловито засовывает их в коробочку, и вот она уже на коленях у Галины… И вдруг совершенно чужой, забытый ею ребенок прижимается к ее груди, взглядывает на нее снизу: «Мама?..» Галина обнимает его, крепко прижимает к себе… и вдруг разражается рыданиями — они прорываются сами, — рыданиями, как по умершему, выплакивая всю свою вину и жалость к девочке: «Зачем я ее оставила ему, зачем?!» Она рыдает в голос так, что и мертвого подымет, и вдруг краем глаза замечает, что подруги с ужасом смотрят на нее… и просыпается.