Твёрдость по Бринеллю - [2]

Сейчас Тане кажется, что простейшая форма этих «уточек» такая же древняя, как и само хлебопечение…

Помнила Таня и наполненные радостным предвкушением и суетой банные дни, когда они, девчонки, вместе со взрослыми с утра таскали ведерками воду в баню, а когда баня была готова и приходил их черед, шли туда мыться вместе с бабушкой. Начинала мыть ораву внуков бабушка с тех, кто помладше: вытянув по полку свои ноги, положив на неё младенца, намыленной мочалкой она растирала ему все суставчики, помыв, набирала воду в ковшик, подносила к губам и прямо в него тихонько шептала слова заговора, затем набирала воду в рот и прыскала ею в лицо младенца. Ребенок при этом пугался и вздрагивал, но бабушка, обливая его водой из ковшика, приговаривала ласково: «С гоголя вода, с гоголюшечки вода, с нашей Ленушки — вся худоба. Вода текуча, Ленушка ростуча; вода под полок — Лена на полок». Помыв малышей и сдав их родителям, бабушка мыла и своё большое бело-розовое тело, а голову — обязательно так, чтобы волосы «скрыпели» под её руками; потом с умиротворёнными вздохами одевалась во всё «белое» (то есть чистое), выходила из сенцев и, отерев крупный пот с лица, по холодной от росы траве босиком шла в дом, к уже горячему, ждущему её самовару.

Но лучше всего Таня помнила сказки, которые бабушка рассказывала ей перед сном. Они ложились рядом обнявшись, и Таня тут же начинала просить рассказать ей сказку. Бабушка непременно спрашивала: «Каку?» — и Таня называла любимую. Тихонько убаюкивая, бабушка начинала говорить сказку монотонно, нараспев, как бы на одном дыхании: «Бабушка, ку-ку-у, Митрофановна, ку-ку-у, свари-ила уху своему-у старику-у…» Когда бабушка умолкала, Таня просила: «А про Улиту-прокудницу?» Бабушка всхохатывала, потому что сказка про Улиту считалась неприличной, в ней, как, впрочем, и во всех других сказках, что она говорила, было много простонародных крепких словечек, которые составляли соль сказки и вызывали непременный хохот у слушателей.

— Ну про Улиту — так про Улиту… Быва-ало да живало, была Улита-проку-удница…

Эти сказки Таня на всю жизнь запомнила и могла пересказать их с малейшими интонациями…

Помнила Таня и такое: в те часы, когда все уже засыпали, бабушка, надеясь, что её никто не видит, вставала, простоволосая, в широкой тельной рубахе, на колени перед иконой Николы Угодника, облаченного в серебряную ризу, и шептала молитвы, клала поклоны… Кого ради? Ради них же, детей и внуков своих: ради старшего сына, который побывал в фашистском плену, а теперь разбит параличом, ради младшего — рыбака, который всегда в море; ради пяти своих дочерей, их детей — своих внуков; ради Тани…

Всё это Таня помнила, и все это всегда было с ней.

***

По приезде в город к Тане — как почуял — прибежал, не успела она с усталых плеч рюкзак скинуть, друг её Вадим, молодой, спортивного вида крепыш двадцати двух лет. Заждался — Таня была в отъезде целую неделю, — похудел даже, глаза — словно изголодались: за минувший год их знакомства они так надолго не разлучались ни разу. Схватил её в охапку, как только мать Тани вышла из комнаты, зацеловал, заобнимал.

— Как съездила, Танюшка? Все рекорды побила? Не утонула? — Вадим её очень любил, Таня знала, но от подтрунивания даже над ней отказаться не мог.

— Неплохо, понравилось, только от меня команде было проку мало на этот раз.

— Ничего, когда-нибудь асом станешь, — пообещал он, широко улыбнувшись.

Вадим был Таниным женихом — так все окружающие небезосновательно считали, и, действительно, между ними уже была такая договоренность. Как-то так случилось, что встретив эту, тоненькую, с большими глазами и толстенной косой, десятиклассницу, Вадим сразу полюбил её и, мучась и болея неведомым доселе сильным чувством, решив, что она для него подходящая партия, и боясь потерять её, сразу сделал ей предложение — авансом, потому что Тане ещё не исполнилось восемнадцати лет. А Таня, получив предложение — первое в своей жизни, — оказалась к нему не готова и была им ошарашена, сбита с толку. Они были мало знакомы, но все говорили, что Вадим — хороший парень, «не пьет, не курит», да она и сама это видела; отказать — значит, обидеть хорошего человека, стало быть нельзя отказывать, — и, в растерянности, она согласилась, хотя замуж ей вовсе не хотелось, да и в своих чувствах к Вадиму она еще не разобралась. Вадим же, получив согласие, будучи старше Тани на четыре года, пожалел ее молодые лета и благоразумно предложил подождать пару лет со свадьбой, намереваясь все это время пестовать Таню и готовить ее к роли жены. И вот они успешно, не расставаясь ни на день (Таня со всем этим и учебу-то в институте забросила, тянулась еле-еле — заниматься было некогда), один год уже скоротали.

Вадим, дождавшись наконец свое юное чудо, исстрадавшись в разлуке, гладил волосы Тани, посадил ее к себе на колени, приобнял. Таня, хоть и успела отвыкнуть, все же заставила себя — прильнула, обвила его шею, долго не разжимала рук: «Родной, солнышко, миленький…» — делала все как надо.

— Вадик, мне в Петрозаводске сон приснился… — вдруг вспомнила Таня о мучившем ее, — такой нехороший… про бабушку. Как она там, в деревне? Мама мне сказала, что она опять болеет, не встает даже…