Твердая порода - [52]

Как мил мне носик твой, твой ковшичек, джаным,

Влюбился, мочи нет, с ума сведен я им,

Твой ротик-ситечко дозволь поцеловать,

Я б жизнью заплатил за эту благодать.

Сайма вроде бы обидится и жеманно отойдет от парня, промолвив:

Подобных пакостей и слушать я не стану,

Ишь, гадкий, иль в самом уж нет ни в чем изъяну?

Тут Фархутдин должен подбежать к девушке и взять ее за руку.

Смени на милость гнев, моя Гайнизамал.

Тебя унизить я нимало не желал.

Ведь всех красавиц ты милей, моя душа.

Но как в семействе жить без сита и ковша?

Тебя заполучив, гроша на них не трачу:

Ведь сито я и ковш беру с тобой в придачу[1]

Хорошо написал дед Тукай. Только вот как произнести эти слова? С каким выражением на лице, с каким настроением? Должна быть какая-то смесь из шутливости и серьезности, бесшабашности и тревоги, приязни и страха потерять Гайнизамал, то есть Сайму. Нет, простая дурашливость тут не годится, тоньше надо. К тому же Сайма мучает его на репетиции: «Не так, не так!» В самом деле, куда же делся природный артистизм Фархутдина? Видимо, он, буровая рукавица, взаправду только и умеет, что переливать из пустого в порожнее!..

И вот все собрались в клуб. Наконец вышел из палатки и Фархутдин. Он все еще бормотал под нос:

Как мил мне носик твой…

— Ну, если с тобой куда соберешься, нужно ждать два часа! — сердито встретили его.

— Надо понять меня, други! Я не только одевался, но одновременно и репетировал, — пытался оправдаться Фархутдин.

— Что это за недельная репетиция из-за пяти-шести строк! — закричал Тин-Тиныч. — Просто любишь резину тянуть…

Да, все бывает на свете! И так уж вышло, что лучший артист нефтяников Фархутдин не сумел на концерте блеснуть. Более того — опозорился и был вынужден убежать не только со сцены, но и от клуба подальше…

На вечере были Зубаиров с Райсой. Они с особым нетерпением ждали выступления разведчиков и заранее гордились ими. И вначале все шло нормально. В программе были сольные песни и пляски язтургайских девушек и парней, потом пели хором, плясали ансамблем. Хорошо вела концерт Насима. И вот началось такое, о чем язтургайцы не знали, чего никогда не видели и не слышали.

На сцену вышел Михаил Кубрак. Этот скромный молчаливый рабочий весь преобразился, будто настоящий артист. Лицо сделалось каким-то отрешенным. Свободно разведя трепетные руки, начал он «Дывлюсь я на небо», плавно, еле слышно, изображая человека, будто идущего откуда-то издалека, потом, медленно развивая мелодию, захватил людей своим бархатным баритоном, словно рвущимся на свободу. Вот голос певца заполнил весь зал, и Райса увидела, что у председателя Галляма, сидящего неподалеку, выступили на глазах слезы.

— Браво, Михаил! Дал понять, на что способны разведчики! — закричал Зубаиров, но Райса стиснула его руку — неприлично, мол, так вести себя.

Аплодисментами заставили Михаила еще раз исполнить эту песню, потом он пел и другие, но в зале кричали: «Первую!», «На небо!», «На небо!»

За Кубраком вышел на сцену Тин-Тиныч. Когда конферансье объявил, что бурильщик такой-то будет читать свои собственные стихи, зал замер, потом разом оживился. «Бурильщик-поэт?» — переспрашивали люди друг у друга. Хафизов обернулся и прошептал Зубаирову: «Это правда?» Зубаиров утвердительно и с достоинством кивнул. Хотя стихи Тин-Тиныча и не всегда были складными и понятными, он умел громко и выразительно читать, будто настоящий поэт. На этот раз он с чувством прочел свою «Элегию о любви и верности». Бурильщики знали, что почти все его стихи посвящены Вале, и еще раз подивились тому, какой в их бригаде есть святой чудак.

Зрители мало чего поняли, но похлопали от души Тин-Тинычу, который тут же их совсем покорил: вышел в матросской форме плясать чечетку. Пляску эту Тин-Тиныч исполнял почти в положении «смирно», на одном месте, с четким выбиванием носками и каблуками ритма. Изредка он нагибался, чуть трогал руками носки ботинок, как бы сметая с них пыль, хлопал по подошвам, с резкими наклонами сделал правую и левую «притирки полов».

— Сойдет? — неуверенно спрашивал Зубаиров у своей жены.

— Еще как!

Зрителям понравился бешеный темп танца, они дружно аплодировали, и, кажется, никто не заметил, что под ноги танцора был положен лист фанеры, для удвоения удара — это и создало нужный эффект, такую дробную трескотню, что уши закладывало.

Потом на сцене появились «братья» — Сергей Саакян и Миргазиян Салимов. Райса даже улыбнулась, увидев их вместе. Хотя один из них был татарином, другой армянином, буровики их называли братьями за их горбатые носы и созвучность имени одного и фамилии другого.

Песня, которую они исполнили дуэтом, в переводе с армянского означает «Клич». Зубаиров был свидетелем, как долго и упорно готовились «братья» к этому выступлению, порой даже ругаясь между собой. Видимо, Миргазияну трудно давались сложные переливы армянской мелодии, он не понимал слов, произносил их на татарский лад, и это доводило Сергея до отчаяния.

Перед началом Саакян вкратце объяснил содержание песни, основанной на старинной армянской легенде. Два парня влюбляются в одну девушку. Парни были один другого статнее, умнее, храбрее. Не зная, кому из них отдать предпочтение, девушка покидает свой родной дом, уходит в горы. Парни пускаются в поиск и песней зовут девушку вернуться обратно, но на их зов только отвечают эхом горы…