Твердая порода - [33]

— Нет, это все письма хорошие, — не сдается Зубаиров. — Видишь адреса! Все от твоих милых, любимых, единственных! Ну, будешь плясать или нет?

— Но ты же знаешь, мастер, что я в жизни не плясал! Ноги поднять не умею!

— Тогда песню спой! — кричат разведчики, поддерживая Зубаирова.

— Ну, дорогие друзья! Вы же сами знаете, как я пою! Какой из меня певец? Если затяну что-нибудь, сразу на другую мелодию сворочу. Поплутаю туда-сюда по всем песням и любой мотив под конец сведу к одной: «Броня крепка». Что поделаешь, если аллах лишил меня слуха? Давайте, я лучше что-нибудь расскажу вам из жизни… Один раз наш старшина встречает меня в городе с девчонкой…

— Нет уж, нет! — прерывают его буровики. — Это ты и задарма расскажешь! А не можешь петь, как все люди, — спой петухом!

Фархутдин умеет артистически кричать петухом. Даже лучше многих петухов. И вот разведчики помогают ему забраться в кузов машины и наблюдают снизу, как Фархутдин готовится к петушиному пению. Сначала он втягивает шею, потом хлопает «крыльями» и на всю поляну протягивает звонкое и чистое «кукареку», блаженно прикрывая веками глаза. Фархутдин проделывает все это так истово, серьезно и так похоже, что ребята кричат:

— Еще! Ведь письма-то три!

Последнее письмо адресовано Кадермату. Разведчики начали расходиться по палаткам, потому что не было принято заставлять Имамутдинова плясать. Взглянув на штамп, Зубаиров протянул, письмо.

— Опять какое-то казенное…

Буровики уже знали, что в адрес Кадермата Имамутдинова поступали такие письма из самых неожиданных мест и доставляли адресату большие волнения. Все помнили, как его вызывали красным конвертом к следователю прокуратуры. Говорили, будто Имамутдинов избил своего начальника. Из суда он приехал оправданным. Только начал было спокойно работать — жена возбудила дело о разводе, вроде собиралась замуж. Потом пошли письма из госпиталя. Оказывается, Имамутдинову нужно лечиться…

А потом Кадермат начал разыскивать капитана Соболева. Сколько можно жить в состоянии болезненного неведения, неизбывной тревоги, подхлестывая себя едва теплящейся надеждой? Кадермат не знал ни имени, ни отчества, ни довоенного домашнего адреса Соболева.

Пытаясь хоть что-нибудь узнать о судьбе капитана, он писал письма в часть, где служили они до войны. Ответа не пришло. Послал письмо в Центральное справочное бюро. Спустя долгое время оттуда кратко и странно известили: «Центральное справочное бюро сообщает Вам, что капитан Соболев, служивший до 1941 года в Н-ской части, является Соболевым Иваном Ивановичем, 1913 года рождения, национальности русский, уроженец города Свердловска (бывший Екатеринбург), в настоящее время на территории Советского Союза не проживает».

Эта справка вдохновила Кадермата — теперь он знал, кого, искать. Написал в Свердловск и в Министерство обороны, кратко объяснив, зачем он разыскивает капитана Соболева. И сегодняшнее письмо было из министерства. Дрожащими руками Кадермат вскрыл конверт. Осторожно вскрыл, надорвав самый краешек конверта. Вынул гладкую, маленькую, с детскую ладонь, бумагу, прочел: «Капитан бывшего Н-ского полка Соболев Иван Иванович, которого Вы разыскиваете, в архиве Министерства обороны СССР значится в списке пропавших без вести».

Кадермат выронил конверт. Потеряна последняя надежда на встречу с единственным свидетелем того боя. Никто не узнает об их совместной попытке спасти знамя, ничто не поможет оправдаться ему перед людьми.

— Что же теперь делать? — потерянно подумал Кадермат и медленно, волоча ногу, пошел в палатку.

Еланский, недолюбливающий руководителя своей вахты, ткнул в бок Миргазияна:

— Чуял? Думаешь, от нечего делать пишут письма с красной печатью? Говорю же, есть за ним какой-то грешок!

— Да брось ты! Слово скажет — душа видна. Какой может быть за ним грех?

— А почему тогда человек ночами ворочается? Мы же слышим, как он калечит кровать!

— Не ломай зря голову, пошли спать. А болезнь его не купленная — таким он стал после войны…

— Надо б ему спортом заняться, глядишь, и прошло бы. Почему-то боюсь я его…

Еланский и Миргазиян в палатку вернулись поздно, продрогшие. И даже света не стали зажигать, нырнули в постели. Еланский из-под одеяла с испугом наблюдал за Кадерматом. Тот долго сидел на койке одетый, без движения. Думал о чем-то. Вот встал и начал медленно раздеваться. Снял кепку, закурил, расшнуровал и сбросил с ног ботинки, налил из графина воды, выпил. В трусах и майке потоптался у кровати, неровно задышал. «Может, гимнастику делает на сон грядущий?» — подумал Еланский, засыпая.

Кадермат иногда всю ночь беспокойно топчется и вздыхает. В иные ночи, может, в бреду, бормочет: «Я еще докажу им! Я еще покажу! Неправда, будет и на нашей улице праздник!»

Сапарбай говорил: «Наверно, у него болезнь. Нужно позвать из села бабку-знахарку и заговорить». Еланский корень всего зла видел в том, что Кадермат не занимается спортом. Фархутдин считал, что нужно познакомить Кадермата с девушками, потому что без общения с ними у людей могут начаться всякие разные явления.

И Райса давно наблюдала за Кадерматом. В свободное от работы время он не способен сидеть спокойно. Постоянно дергает ногой, выбивает ею мелкую дробь, не знает куда девать руки, то и дело щупает в кармане папиросы. Всегда в движении и пальцы, будто играют на гармошке. При разговоре часто заикается, уголки губ дрожат.