Твари творчества - [14]

Нина (Тригорину): Не правда ли, странная пьеса? (…не забыть Васю послать за обоями… в двести уложится или четыреста?)

Тригорин: Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная. Должно быть, в этом озере много рыбы, (…что же она там подсчитывает… или у нее тик от зажима… странно…)

Нина: Да. (…а сколько же рулонов понадобится?)

Тригорин: Я люблю удить рыбу… (… и на второй руке тоже загибает…)

Нина: Но я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют. (… а ведь сначала надо шпаклевать, это еще сто, потом обои…)

Но вот подошел к концу первый акт. На сцене снова появилась Разухабистая. Она была самой живой в этом актерском ансамбле. По ходу спектакля она понемногу опохмелялась и сильно потела — ее душила астма. Но в роли Маши она была очень убедительна. Когда ее героиня говорила: «Я страдаю. Никто, никто не знает моих страданий! Я люблю Константина», — Разухабистая передавала все нюансы неразделенной любви. Хоть и думала про себя: «Господи, за что мне этот позор!» И даже когда она запела: «Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон», — у меня подступили слезы.

В антракте я дала Винни успокоительное, сама приняла валидол, и так мы смогли дотянуть до конца.

На поклоны вышли все актеры. Никто не сбежал. Но мыслями все были уже давно за пределами театра. И только для шоумена, исполнявшего роль Тригорина, поклоны были самым любимым моментом спектакля. Он получил букетов и аплодисментов больше, чем все остальные актеры, — с телевизионной популярностью не могла сравниться никакая другая.

В конце зрители долго кричали «браво». Ну вот мы и свободны. Но не совсем. Еще чуть-чуть…

Зашли за кулисы. Все-таки мы были приглашенными гостями. Такая традиция — надо поблагодарить. В ожидании антрепренера, который разговаривал с актерами в гримерной, мы остановились в коридоре покурить. Дверь была приоткрыта, и пока Винни разглядывал фотографии на стенах, я наблюдала за происходящим за дверью. Шоумен стоял в подтяжках и, не обращая внимания на других актеров, целовал долларовые купюры, которые ему отслюнивал антрепренер. И то ли в шутку, то ли всерьез, приговаривал: родненькие! Это было похоже на карточную игру: один сдает, другой берет по одной и целует. Но антрепренер вдруг понял, что ошибся и по-деловому заметил: «Ну, хватит, эта уже лишняя…» Не желавший расставаться с купюрой шоумен мгновенно сунул ее в рот. Антрепренер почувствовал себя уязвленным. «Ты хоть самая узнаваемая морда, — он подмигнул, — но все равно твоя цена на сотню меньше». Шоумен подавился, закашлялся. Когда наконец он выплюнул купюру, антрепренер попросил: «Не подведи, дружок, зайди на фуршет!» Шоумен быстро оделся и, покинув затхлую гримерку, засеменил по коридору. Увидев нас с Винни, кивком поприветствовал. Мы ответили ему тем же. «У них же сегодня фуршет в честь премьеры, ну влипли!» — сообразила я. Но делать было нечего: теперь уже надо было дождаться антрепренера. Между тем в гримерке разыгрывалась очередная сцена. Антрепренер поднял купюру, выплюнутую шоуменом, и, сунув ее в карман, снова нагнулся и принялся теперь поднимать упавшую со стула Разухабистую. «Уже наклюкалась! — рассуждал он вслух. — Жалко-то жалко, но ведь неуправляема. Заменю на. тихую, больную, отечную — ей тоже недолго осталось. Зато она не пьет». Но тут же передумал. «Ладно, пусть еще месячишко поработает, потом другую введу». И прошептал на ухо Разухабистой; «Незаменимая, пора на фуршет!» Та закряхтела и поддалась на уговоры подняться и проследовать в буфет. Выпроводив ее и решив, что остался один, он удовлетворенно потер ладони. После чего рыгнул и почесал ягодицу. «Ну, вот все «обезьяны» на фуршете!» — сказал он. И только тут заметил, сидевшую у гримерного столика, звезду Л. Последняя его фраза про «обезьян» заставила ее резко обернуться. «Обезьянами» антрепренеры называли между собой знаменитостей, но этот профессиональный жаргон не предназначался для ушей самих «обезьян». Актриса недоуменно подняла брови: «Пардон?» Антрепренер внутренне съежился, но тут же разжался: «Вы-то, чудесница… рядом с этими… па-паяцами!» Он поспешил пригнуться и, подбежав, подал ей шубу. «Шиншиллы-шиншиллочки-шиншиллята!» — ласково отозвался он о мехах. «Дрючки-завитучки!» — поддержала шутку она. Антрепренер чмокнул ее в щечку и, уже провожая к двери, наказал: «Сначала фуршет! Пресса и все такое!» Звезда Л. взглянула на него с мольбой. Но сдалась, решив, что уделит фуршету пятнадцать минут, не больше, и уедет домой. Продефилировав мимо меня, она широко и привычно улыбнулась, затем подмигнула Винни, потрепала его по шевелюре, после чего направилась в буфет.

В одиночестве, антрепренер удовлетворенно погладил себя по карману — на глаз можно было прикинуть его содержимое. День удался. «Развлеклись на славу!» — промычал он удовлетворенно. Достал из внутреннего кармана пакетик, насыпал себе в ладонь порошка, и нюхнул. По телу побежали мурашки, в глазах вспыхнули огоньки. Он сразу стал моложе и выше на пару сантиметров. Подумал: «Бонд. Джеймс Бонд!» И туг же дернулся в ужасе. На него смотрело что-то кроваво-коричневое. В углу гримерной сидело странное существо с плоской головой насекомого, в сюртуке и с крылышками. Оно зашевелилось и поползло, встав на четвереньки. Антрепренер замахнулся. Но тут кроваво-коричневый оскалился и заговорил голосом, напоминающим кого-то знакомого: «На своих руку поднимаешь — не хорошо! Не нравлюсь я тебе? Не узнаешь? Да ты такое же насекомое. Ты — клоп, как и я. Если б ты остался самим собой, массажистом, с тобой бы такого не приключилось. А теперь ты клоп при бабках… А думаешь, что ты Джеймс Бонд!» Опешивший антрепренер сначала замер, потом стал украдкой себя ощупывать. Но кроваво-коричневый снова заговорил: «Да ты не волнуйся, все равно тебя ни за что другое никто и не принимал.