Твари, подобные Богу - [102]

Как всегда в последнее время, ей показалось, будто Лео посылает ее сыну какие-то мысленные сигналы: малыш то и дело поднимал голову, внимательно взглядывал на Лео и лишь затем брал кубик. А после, секунду поколебавшись и еще раз посмотрев на Лео, клал кубик на выбранное — кем, им или ей? — место.

Плечи Лео еле заметно напряглись.

У Наташи возникло отчетливое ощущение, что проклятая ведьмачка с самого начала знает о ее появлении, но теперь решила дать это понять. В ту же секунду Сережик, до странности по-взрослому рассмеявшись, ударил ладошкой по башне. Та развалилась. Сережик неуклюже поднялся на толстые ножки и косолапо, рисково, не заботясь о равновесии, этак очертя голову, бросился к Лео и обхватил ее за шею. Погладил по щеке, пролепетал:

— Йейо.

И прижался тельцем, путаясь руками в ее волосах.

Ноздри Наташи раздулись. Шаманка, это она специально! Захочу, мол, и сына у тебя отберу!

Но она поспешила задавить в себе злость. Глупости, паранойя. Ничего подобного Лео не думала. Просто для нее Сережик — часть Антона; она любит его, этого отрицать нельзя. Духовник прав: надо посмотреть на нее другим глазами, глазами божьей любви. Если разобраться, то по сравнению с ней, Наташей, Лео гораздо тяжелей. Она лишилась очень многого, причем такого, чего, наверное, не вернуть. Любимого человека, здоровья, ребенка. Скорее всего, у нее не будет семьи и других детей, и у нее, в отличие от Наташи, ничего не осталось от Антона.

И она такая одинокая в этой своей дурацкой немоте!

У Наташи защемило горло, защипало глаза. Она вдруг забыла о своей нелюбви и, казалось, услышала треск, с которым ее душа начала разрываться от жалости.

И в эту стремительно расширяющуюся трещину хлынула искренняя, болезненная, пылкая нежность. Наташа невольно бросилась к Лео, не зная толком, что хочет сделать, обнять ли, поцеловать, дотронуться, но у той так явно ощетинилась спина — сама по себе, отдельно от остального тела, — что Наташа, будто замороженная заклятием, остановилась в шаге от нее и надтреснутым, неестественным голосом выговорила:

— Сережик, иди к маме, пора гулять. Лео, решила, ты с нами? Тогда одевайся. Татьяна Степановна велела Цезаря захватить. Да, и кофту возьми.

Она произнесла свои слова, глядя в пространство, но после опустила глаза — и уткнулась взглядом в волосы Лео, обильно, красиво серебрившиеся сединой.

Наташу словно ударило под дых. Господи, да что ж она пережила, бедная! За что Ты ее так-то уж, Господи?

Она оказалась бессильна перед захлестнувшим ее состраданием. В тот миг она впервые всем сердцем простила Лео былые обиды — и осторожно опустила руку на ее волосы. Легко провела по ним, вложив в этот жест свои новые, светлые чувства, и тихо, ласково сказала:

— Пойдем с нами. Там хорошо, тепло. Солнышко.

Лео, окостенев плечами, полуобернулась к ней, посмотрела снизу затравленным, но опасным зверем — и непокорно тряхнула пышной гривой, смахнула с головы Наташину руку.

Наташа огорченно вздохнула.

А Лео, по-прежнему сидя по-турецки, неожиданно резко развернулась к ней и поглядела снизу уже открыто — впервые прямо в глаза. Уголки ее губ кривовато поползли вверх в улыбке, которую она очень хотела, но не сумела сдержать.

В глазах на долю секунды блеснуло шальное веселье.

Лицо, ненакрашенное — она больше не пользовалась косметикой, не причесывалась сама и никогда не смотрелась в зеркало, — казалось совсем детским, точь-в-точь как у Сережика.

Наташка, не обижайся, отчетливо говорил ее взгляд. Просто я не люблю, когда меня трогают. Но — что было, прошло, согласна? Мы, люди, животные общественные, нам надо вместе.

Рядом теплее.

Так что давай, не злись — мир.