Турнир - [73]

– Иди ты! – сквозь улыбку шипит Саске.

Но разве этому маньяку кто-то указ?

Не то, чтобы меня это смущало. Итачи действует непринужденно и естественно. Очень скоро вообще перестаешь замечать, что танцуешь с парнем – он умеет одним видом вызывать в душе космическую гармонию. Думаю, если бы Итачи гулял по городу полностью обнаженным, окружающие бы принимали это как само собой разумеющееся. А что тут странного, действительно?

Мне достаются куда более простые связки, да и Итачи аккуратно прижимает к себе почти вплотную, не давая сделать лишнего движения. Танец совершенно неспешный, похож на ленивую прогулку. Кизомба, ха?

– Женская партия в кизомбе выглядит упомрачительно, – шепчет он. – Но, боюсь, если я покажу тебе все движения, Саске меня прибьет.

– Почему? – выдыхаю, стараясь дышать как можно медленнее – боль пока не беспокоит.

– Слишком откровенно.

Мы делаем всего два круга по залу – медленно, почти ни о чем. Зато мое настроение прыгает куда-то до небес. Забавно…

Когда я плюхаюсь на диван, Саске бросает в мою сторону тяжелый взгляд. Он становится куда более понятным и читаемым, когда выпьет. Хоть сейчас бери и составляй пособие «десять способов отличить пьяного Саске от трезвого и понять его чувства». Это будет моя вторая книга, ага-ага.

– Ты чего?

– Опять ты танцевал и не со мной, – фыркает, закинув руки на диван. – И вообще, надо выселить этого нахлебника – а то, глядишь, через неделю-другую спать с нами будет. Ему только дай волю.

Пока я сдавленно хохочу, Итачи меняет музыку. Латиноамериканские ритмы переходят во что-то мелодичное и интересное. Затем Учиха разваливается на полу, тянется в шпагате минуту-другую.

Не то, чтобы я удивлен. Он ведь Учиха, а эти сволочи все в чем-то да талантливы. Даже иногда чересчур – смотришь на них и думаешь, есть ли какой-нибудь край? Потолок там. Рамки?

У Итачи явно никаких рамок нет – ни приличия, ни загонов, ни комплексов. Последние несколько лет он только и занимался тем, что подчинялся чужим правилам… после такого наверняка хочется свободы от любого эмоционального груза. Я удивлен, как он до сих пор не пошел в разнос, а только нас с Саске разворошил, заставляя чувствовать, понимать и видеть, как прежде. Как было до Розы и ситуации с Кибой…

Кстати, гаптофобия Итачи по отношению к нам больше не работает. Осталась только некоторая настороженность к чужим людям, а перед своими он даже не заморачивается – делает, что хочет. И как хочет.

Вот и сейчас…

Короткий взмах. Прыжок, больше похожий на падение – акробатические трюки ему даются просто и непринужденно. Итачи красиво выгибается, тянет руку.

И начинает танцевать так, как будто находится совершенно один. Только он, музыка и полная, безграничная свобода движения.

Это похоже на ураган из карамели – нечто тягучее и мягкое, плавное и грациозное, в сочетании с резкими разворотами и отточенными движениями.

Он похож на пантеру. Хотя, нет, на какое-то немыслимое, мифическое существо. Гибкий, непредсказуемый, как черт – не поймешь, что сделает в следующий момент. От каждого «па» на обнаженных руках проступают стальные мышцы и майка взлетает к подбородку – легкий…

Одинокое безумие. В его танце много чувств, эмоций, и плохого, и хорошего. Я бы поверил, что Итачи только что сошел с ума, если бы не знал, что он и так полный псих.

И лицо удивительное.

На одном из таких небезопасных рывков с него слетает резинка, волосы растрепанной копной облепляют чуть румяное лицо. И прячут от нас с Саске лихорадочные, блестящие глаза.

Кстати о Саске – не дышит. Замер, стальной пружиной собравшись в углу дивана. А потом он встает и уходит, но я успеваю заметить страдание на лице и прижатую к груди руку.

Хочется пойти за ним, успокоить, но я не могу.

Итачи по барабану есть ли кто-нибудь в комнате. Это важно только для меня – я должен досмотреть до конца.

Он не обращает внимания, что Саске ушел – и будь я на его месте, тоже бы не обратил. Просто Итачи утонул в своих воспоминаниях…

Это начинает проявляться в изломах – словно бы вывернутых руках, наигранно-неправильных движениях. Думаю, ему не хочется быть настолько откровенным в этом танце, но оно идет само.

Совсем как у меня, когда руки вдруг становятся деревянными. Чувства, эмоции, накрывающие бездонный колодец вдохновения тяжелой железобетонной крышкой…

Чужая жестокость. Отвращение. Страх.

Итачи легко передает это – словно перетанцовывает свою историю, собственную судьбу. Заново.

И когда он заканчивает, моя внутренняя крышка трескается и рассыпается в пыль.

– Почему? – спрашиваю обо всем и ни о чем одновременно.

Итачи падает рядом на диван, на место Саске и тяжело дыша, начинает рассказывать:

– Однажды… была какая-то тусовка, вроде вечеринки. Там была девушка, совсем новенькая, лет двадцати, ей только-только сделали операцию… ее заставляли танцевать.

– Ты тоже «участвовал»?

– Я занимался кухней – таскал напитки, убирал тарелки. И я просто не мог смотреть на это…

– Что ты сделал?

– Рискнул выставить себя. Гости долго ржали, но в конце концов позволили мне попробовать.

– И что из этого вышло?..

Итачи стирает ладонью капли пота со лба.

– Я танцевал двое суток. Безостановочно. Потом меня чуть не продали одному из гостей за целый особняк. Понимаешь… свобода человека и свобода тела близко связаны, но все же это разные вещи. Я никогда и никому не позволял отнять у меня свободу движения. Пускай они имели надо мной власть, но… с этой возможностью я становился выше и лучше них. Я научил этой свободе всех, кто был со мной в плену – забываться без алкоголя и наркоты, без страха и без боли… Кто-то пел. Кто-то рисовал. Кто-то мог вытащить монетку из уха… все мы искали свою свободу. Хаку тоже не понаслышке знает, что это значит.