Тургенев в русской культуре - [55]

«Это железный человек», – говорит об Инсарове Берсенев, заочно представляя его Елене. «Ты у меня <…> железный», – повторяет это определение Елена после сближения с «ироем». В Инсарове настоятельно акцентируются качества, которыми столь же подчеркнуто обделены Шубин и Берсенев: решительность, непреклонность, спокойствие, ясность, сила, причем источник последней не только в волевых качествах характера, но, главное, в сосредоточенности на «единой и давней страсти», которой он готов принести любые жертвы. В сущности, Инсаров – фанатик. Умная и любящая Елена это абсолютно точно фиксирует в своем дневнике, но – что весьма знаменательно! – не осуждает: «…Он весь отдался своему делу, своей мечте. Из чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу: то хочет». Инсаровский фанатизм запечатлен в одном из его двух скульптурных портретов, выполненных Шубиным, и Шубиным же облечен в словесную формулу: «Сушь, сушь, а всех нас в порошок стереть может». Но несомненное благородство цели освобождения родины заставляет даже Шубина признать превосходство Инсарова и смириться со своей вторичностью, как это заранее, без борьбы, сделал Берсенев. Хотя в пределах романного сюжета Инсарову так и не суждено перейти от слов к делу, ни у сосуществующих с ним в рамках художественного мира героев, ни у созерцающего этот мир извне читателя не возникает ни малейших сомнений в субъективной готовности и способности Инсарова осуществить задуманное.

И этот мужчина, боец, железный человек, герой, воодушевляемый высокой, прекрасной целью, – враз сокрушен и уничтожен, не получив даже столь законной, казалось бы, возможности, о которой молила для него и себя Елена: «умереть, по крайней мере, честной, славной смертью – там, на родных его полях, а не <…> в этой глухой комнате». За что? Почему?

Инсаров был неуязвим, пока стремился к одной-единственной цели, пока им владела «одна, но пламенная страсть». Его равнодушие к художеству, отторжение «русской любви» – интуитивная, инстинктивная самозащита от покушения на цельность и однонаправленность собственной личности и судьбы. В этих лежащих за пределами избранной им жизненной стратегии сферах – искусстве, любви – он, как и Базаров, угадывает, по точному определению Н. Страхова, «враждебное начало»[150] – неуправляемую стихию, которая не совместима с выстроенной им для себя линейной жизненной перспективой, смятенье невыразимых чувств, которое грозит потеснить и умалить простое и ясное чувство любви к родине. «…Люблю ли я свою родину? Что же другое можно любить на земле?» – говорит он Елене, и, пока пребывает в этой уверенности, ему ничто не угрожает.

Знаменательно, что инсаровское недоверчиво-подозрительное, опасливое отношение к «идеальным» сторонам жизни сквозит и в добролюбовской статье: в подчеркнутом дистанцировании от «художества» установкой на разговор не о произведении, а по поводу произведения, в намеренном сосредоточении на общественно актуальной проблематике и напряженном лиризме «мимоходных», как бы нехотя, невзначай высказанных размышлений на любовную тему, от которых критик поспешно устремляется к раз и навсегда заданной себе задаче извлечения социально полезных уроков из эстетического объекта. Как тут не вспомнить посвященные ему Некрасовым строки: «как женщину, [он] родину любил»[151].

Добролюбов выстраивает статью в соответствии с той логикой, по которой Инсаров хотел выстроить жизнь. Но, как сказано в другом тургеневском романе, «природа не справляется с логикой, с нашей человеческой логикой; у ней есть своя, которую мы не понимаем и не признаем до тех пор, пока она нас, как колесом, не переедет»[152].

Именно то, что Инсаров игнорировал, то, чего он сторонился, от чего пытался сбежать, интуитивно предчувствуя катастрофичность встречи, настигает и сокрушает его. Знаменательна чистота опыта и тем самым абсолютная его доказательность: Инсарова убивает не просто любовь, а счастливая любовь к достойнейшей из женщин, которая отдается не только ему, но и его делу и готова в полной мере разделить его участь. Охватившее его после Елениного признания «чувство умиления, чувство благодарности неизъяснимой разбило в прах его твердую душу», лишило его железной несокрушимости, сделало беззащитным перед судьбой. Он не только чувствует – он понимает это: «О Елена! <…> какие несокрушимые цепи кладет на меня каждое твое слово!» – говорит он в ответ на ее безоглядную решимость следовать за ним.

И тяжесть этих цепей оказывается «железному» Инсарову не под силу. По прошествии нескольких месяцев после отъезда из России мы видим его на фоне прекрасной весенней Венеции рядом с расцветшей, похорошевшей Еленой «жестоко» изменившимся: «Он похудел, постарел, побледнел, сгорбился; он почти беспрестанно кашлял коротким, сухим кашлем, и впалые глаза его блестели странным блеском».

Познавшему губительную сладость любви, вкусившему любовный яд, Инсарову на излете жизни становятся внятны и природа, и художество – все то, что было чуждо «до любви», когда он пребывал в совершенно ином измерении, в состоянии целеустремленной целомудренной собранности. Свернуть его с пути, заставить отказаться от поставленной цели невозможно – это же Дон Кихот, который «проникнут весь преданностью к идеалу», который «самую жизнь свою <…> ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала»