Тургенев в русской культуре - [109]

, сходный с Единственным Штирнера»[325]. Текст романа не только не подтверждает, но прямо опровергает эти выводы. Безмозглый подражатель модных веяний, кривляка и пошляк Ситников единомышленником Базарова ни в коей мере не является. Даже деликатный Аркадий, «испугавшийся бездонной пропасти базаровского самолюбия», то есть вот этой самой фразы про богов и горшки, называет Ситникова «дураком», а в авторском отступлении, комментирующем появление в доме Одинцовой «молодого прогрессиста», в свою очередь, сказано: «Появление пошлости бывает часто полезно в жизни: оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабывчивые чувства, напоминая им свое близкое родство с ними». В сущности, это авторское подтверждение обоснованности базаровского высокомерия в данном случае. К другим героям романа Базаров никакого презрения не демонстрирует и не испытывает. Он бывает раздражен, бывает самонадеян, высокомерен, нетерпелив, резок – при этом он прекрасно разбирается в людях: с симпатией относится к Николаю Петровичу, к Фенечке, к Кате; высоко оценивает Одинцову; любит родителей, дорожит ими, хотя и не находит с ними общего языка; он искренне желает добра Аркадию, понимая, что для «горькой, терпкой, бобыльной жизни» тот не создан, и именно поэтому отталкивает – отпускает – его; а со своим оппонентом Павлом Петровичем в конечном счете ведет себя по-джентльменски. Что же касается Ситникова, то его проще всего объяснить через Лебезятникова, относительно которого он, судя по всему, является литературным прототипом: «Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить всё, чему они же иногда самым искренним образом служат» [Д, 6, с. 279]. Ситников и Кукшина не Базаровым, а функционально и концептуально обречены на презрение, такова их роль в романе.

«Яростный проповедник иной веры»[326], «индивидуалистическое сознание, тщившееся стать божественным»[327], «божественное, “единственное” существо»[328] – все это к Базарову не имеет ни малейшего отношения: он ничего не проповедует, не измеряет себя категориями «божественное» и «единственное», он готов примириться с «незначительным», его скепсис направлен в том числе на самого себя: «Решился все косить – валяй и себя по ногам!». Он умен настолько, чтобы не упираться в «принципы» («С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну, а с практической точки зрения – это дело другое»), чтобы признать свое поражение в поединке с женщиной («Слышишь, Аркадий Николаевич! А нас с вами прибили… вот оно что значит быть образованными людьми»), чтобы видеть диапазон человеческих возможностей от интеллектуальной дерзости до обыденной зашоренности («Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии»), чтобы иронией гасить пафос и никогда не вставать в позу («О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci?[329] Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни»).

«Для Меня нет ничего выше Меня»[330], – так Штирнер определяет ключевую идею Единственного. Эта поза и Базаров – вещи несовместные. А фразу эту тургеневский герой скорее всего назвал бы противоположным общим местом.

Перед лицом окончательной пустоты, окончательного ничего Базаров демонстрирует колоссальную волю и достоинство, источник которых – в нем самом. У него нет общей идеи, бога живого человека, нет идеала, нет Сонечки Мармеладовой, на которую можно переложить часть собственного непосильного груза, взамен получив земную поддержку и надежду на воскресение и жизнь вечную, – у Базарова есть только он сам, и только себя самого, свое человеческое достоинство он может хотя бы на миг противопоставить – и противопоставляет – надвигающейся пустоте. Но не потому, что он обоготворенный и Единственный, а потому что он огромного масштаба трагическая личность.

Шестов увидел в смерти Базарова уход Тургенева от непосильных для него творческих задач («этого героя, который еще ни перед кем не пасовал, нужно было бы дать жизни поизмять хорошенько, и он взвыл бы не хуже Рудина») в чистую эстетику: «Как красиво умирает у него Базаров»[331]. А совершенно не склонный к чистому эстетизму Чехов – доктор Чехов! – увидел здесь великую художественную правду: «Боже мой! Что за роскошь “Отцы и дети”! Просто хоть караул кричи! Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел и было такое чувство, что я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает как сделано. Просто гениально» [Ч, 5, с. 174].

Создатель Базарова знал только одно средство противостояния безгласной всепоглощающей тьме. Отвечая на упреки одного из корреспондентов по поводу незначительности изображенного им лица, Тургенев писал: «Неужели каждый характер должен непременно быть чем-то вроде прописи: вот, мол, как надо или не надо поступать? Подобные лица жили, стало быть, имеют право на воспроизведение искусством. Другого бессмертия я не допускаю: а это бессмертие, бессмертие человеческой жизни – в глазах искусства и истории – лежит в основании всей нашей деятельности» [ТП, 8, с. 172].