Тургенев в русской культуре - [108]

– Да правда-то где, на какой стороне?

– Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?»

В данном случае еще нет «дикой несообразности» существования, на которую можно было бы списать базаровский скепсис. И хотя Аркадию кажется, что ответ приятеля продиктован «меланхолическим настроением», – это не сиюминутное, а выношенное и сущностное: Базаров действительно не знает – и не боится этого признать, потому что он не «гегелист», а – «нигилист». Но не столько в узко политическом, сколько в широком мировоззренческом смысле слова – как «нигилистом» в этом смысле был его создатель. Шестов в Базарове видел «“тип” твердого и решительного человека», который Тургенев мог наблюдать только вне себя, а не в себе самом», так как «все черты этого героя были чужды автору»[323]. Однако Тургеневу было виднее: «…вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений на художества, – я разделяю почти все его убеждения…» [ТП, 8, с. 456]. Как уже показано выше, мировоззренческая близость героя и автора в данном случае подтверждается не только художественным творчеством Тургенева, но и его письмами, причем и содержанием, и стилем их, аналитической жесткостью и афористичной резкостью иных высказываний. И даже по поводу художества между героем и автором есть согласие по крайней мере в одном из аспектов: в полемических выпадах Тургенева в адрес А. Фета – «Вы поражаете ум остракизмом – и видите в произведениях художества – только бессознательный лепет спящего» [ТП, 4, с. 330] – слышится базаровское негодование по поводу «бессознательного творчества» и прочих уловок, не позволяющих открыть глаза на реальное положение дел. В этом же письме, написанном в самом начале 1862 года (канун публикации «Отцов и детей»), иронически осмыслено «славянофильское» убеждение, что «правда вся сидит на одной стороне»: «Впрочем, оно, конечно, легче; а то, признавши, что правда и там и здесь, что никаким резким определением ничего не определишь – приходится хлопотать, взвешивать обе стороны и т. д. А это скучно. То ли дело брякнуть так, по-военному: Смирно! Ум – пошел направо! марш! стой, равняйсь! – Художество! налево – марш! стой, равняйсь! – И чудесно! Стоит только подписать рапорт – что всё, мол, обстоит благополучно» [там же, с. 330]. Здесь легко узнаваемы не только базаровские воззрения, но и базаровский атакующий полемический стиль.

Чеховская Катя, как и Аркадий Кирсанов, спрашивает о смысле жизни. И, как и Аркадий, не получает ответа. Встречный риторический вопрос Базарова «Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?», в свою очередь, эхом отзывается в реплике Николая Степановича, сжимаясь до однозначно безнадежного: «Не знаю».

Судьба Николая Степановича – это в определенном смысле дожитая жизнь Базарова, которому все сулили великое будущее и который вполне мог реализовать эти ожидания в науке. Чехов приводит своего героя к моменту расчетов с жизнью, когда угасают силы и иссякает профессиональный энтузиазм. А одновременно обнаруживается пустота – отсутствие «общей идеи, бога живого человека. А раз нет этого, значит, нет ничего. При такой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья».

Будучи моложе Николая Степановича на сорок лет (исторически их разделяют около тридцати лет), еще пока здоровый и физически сильный, Базаров знает о подстерегающей его пустоте, где его нет и дела до него нет, где его не было и не будет. Аркадий возражает, что ситуация универсальная, и это верно, но не универсальна реакция на нее. Человеку дано спасительное умение в виду ничего прятаться от сознания собственного ничтожества за разнообразными обманами. «Мои родители», – поясняет Базаров, – «заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит…

а я… я чувствую только скуку да злость». Бесстрашно вглядываясь в ничего, Базаров не позволяет себе «рассыропиться», в том числе разглагольствовать на эти темы. Разговор с Аркадием – исключение. Вообще же он, как правило, уходит от прямых ответов и уж тем более откровений. Но не потому, как полагает Шестов, автор «неохотно заставляет Базарова высказываться» и «не рискует пускаться в психологию»[324], что это чуждый ему герой. Сдержанность и немногословность Базарова опосредованно объясняет отдаленно напоминающий его доктор Дымов, который, утешая свою Попрыгунью, говорит: «Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчать об этом… Надо не подавать вида…». Вот и Базаров не подает вида, он, по его собственному признанию, «вообще не привык высказываться». В частности именно потому, что помнит о собственном ничтожестве в виду вечности, об относительности прописных истин и искусственности общих мест.

Тем более странным представляется выведение образа Базарова из такого первоисточника, как «Единственный и его собственность» Макса Штирнера. Трактуя основной философский конфликт тургеневского творчества как «противостояние “обоготворенной” личности (как единичного) – безликому, всеобщему целому», Г. А. Тиме пишет: «В личности Базарова причудливым образом соединились две, казалось бы, взаимоисключающие тенденции: презрение к индивидуальности и в то же время обожествление человека, как титана или гиганта, призванного к великим свершениям. <…> Он судит с презрением об окружающих, даже о своих единомышленниках: “Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми это, <…> нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!..” / Исходя из этого высказывания можно заключить, что Базаров обожествляет не человека вообще, а именно себя и себе подобных – особый тип