Тургенев в русской культуре - [106]
Следует заметить, что, с точки зрения «гегелиста», противоречие есть основа и краеугольный камень всего и вся. Однако в обыденном сознании противоречие – это наличие взаимоисключающих, несовместимых явлений, причем такая «обывательская» трактовка базируется на традиционной (в отличие от диалектической гегелевской) логике, согласно которой «два противоречащих друг другу утверждения не могут быть истинными одновременно», соответственно «утверждение, представляющее собой конъюнкцию двух противоречащих утверждений, должно отвергаться как ложное»[316].
И именно в рамках этой, а не гегелевской логики, несмотря на отсылки к ней, ведется разговор о противоречивости тургеневского мировоззрения, то есть, с одной стороны, Тургенева выводят из Гегеля, а с другой стороны, предъявляют ему претензии из антигегелевской системы координат. Констатация противоречий в мировоззрении Тургенева звучит как упрек в недостижении писателем гармонии, в нецельности, расколотости, поверхностности, в недопонимании им чего-то, что очевидно исследователю, невольно становящемуся в этом случае в позу все того же Гегеля, который, открыв диалектику, сам же и «закрыл» ее, ибо полагал, что бесконечное диалектическое развитие духа самопознания нашло свое завершение в его философии. При этом антиномичность объекта изображения вменяется в качестве мировоззренческого дефекта (противоречивости) субъекту изображения. Уязвимость концепции обнаруживается в весьма спорной интерпретации тургеневских текстов.
Например, иллюстрируя мысль о борьбе с личностным Я как одним из конфликтообразующих начал в творчестве Тургенева, Тиме цитирует стихотворение в прозе «Монах», комментируя его следующим образом: лирический герой, «явно выражающий авторскую позицию, завидует монаху, добившемуся того, что аскетической жизнью и беспрестанной молитвой “уничтожил себя, свое ненавистное Я”». В подтверждение приводится следующая цитата: «…но ведь и я – не молюсь не из самолюбия. / Мое Я мне, может быть, еще тягостнее и противнее, чем его – ему».
Однако стихотворение не заканчивается там, где обрывается цитирование. Далее у Тургенева читаем: «Он нашел, в чем забыть себя… да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно. Он не лжет… да ведь и я не лгу». И эти две заключительные фразы принципиально корректируют сделанный исследователем вывод. Да, монах победил собственное Я – и, по-видимому, достиг искомой цельности, но у лирического героя своя – более сложная – цельность: «Он нашел, в чем забыть себя… да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно»; у него своя правда: «Он не лжет… да ведь и я не лгу». Таким образом, отдавая дань чужому выбору, автор стихотворения утверждает возможность и правомерность альтернативного варианта.
Кроме того, самоистребление Я в варианте монаха вряд ли можно рассматривать как акт восстановления природной цельности – а именно вычлененность человеческого Я из природного мира (состояние «выкидыша» на пиру бытия) рассматривается как главное неразрешимое противоречие положения мыслящего – рефлексирующего – существа: «Человек, сознающий себя как личность, словно противостоит самой Природе и тем самым разрушает собственную природную сущность»[317], – разъясняет эту идею в другом месте Тиме. Однако уничтожение личностного Я в стихотворении «Монах» осуществляется путем насилия героя над собственной психической и физической природой: он «жил одною сладостью молитвы – и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял – и молился». Где здесь восстановление «природной сущности»? Можно ли такой путь считать естественным, гармонизирующим человеческую жизнь? Не потому ли в стихотворении подается как правомерный другой – альтернативный вариант?
Столь же спорной представляется трактовка образа Инсарова, донкихотство которого рассматривается как проявление природного начала, запечатленного, по мнению Тиме, в сделанной Шубиным статуэтке, где герой изображен в виде барана: «Непоколебимая вера Инсарова в сочетании с мощной природной, даже в глазах художника почти “животной” напористостью, его цельность и устремленность явно раздражают Шубина, в котором угадывается и мучительная рефлексия оторвавшегося от природного начала сознания»
