Турецкий караван - [173]

Но далее Ваня увидел сожженные, еще дымящиеся селения и много убитых. Из чащи выскальзывали на дорогу патрули, напряженно всматривались, готовые к бою. Солдаты перепрыгивали через тела. Трупами уложена придорожная полоса.

Высоко в поднебесье Ваня видел смежные ослепительно ясные вершины, а на земле, у дороги… увидел и пошатнулся в седле. Нельзя было не смотреть — следовало навсегда запомнить.

Губы Фрунзе, заметил Ваня, зашевелились — пересчитывал убитых, у него был вид тяжелобольного.

— Умерли, совсем дохлые были, — глядя в сторону, отвечали патрульные на вопросы красноармейцев.

В предместье Самсуна, встретив конную группу, мутесариф Феик-бей усадил Фрунзе в свою машину, и Фрунзе тут же сказал о виденном. Сам расстроенный, Феик-бей сказал, что восемьдесят детей-сирот он оставил в Самсуне на попечении американского Красного Креста. Переселяемые обеспечены транспортом и продовольствием. Но злы конвоиры, не выполняют гуманных распоряжений. Самсунский санджак снова в огне… Через день налеты на тракт, ежедневно убивают несколько аскеров.

Действительно, Фрунзе видел чрезвычайные меры охраны. На каждой десятой версте — «каракол», застава в две роты, окопы, заграждения из колючей проволоки. В гостинице полубольной Фрунзе сел за стол и записал:

«…Тем не менее я не мог подавить чувство нравственного возмущения виденным, и наша беседа с Феик-беем была очень холодна и натянута… Только здесь, в этой обстановке звериной национальной борьбы, толкающей целиком один народ на другой и не щадящей ни пола, ни возраста, не знающей ни сострадания, ни милосердия, можно почувствовать и объяснить в полной мере всю гнусность и подлость, все лицемерие и мерзость «цивилизованного» буржуазного Запада… Ведь это Антанта привила мегаломанские мечты… кучке армянских националистов. Ведь по ее вине сотни тысяч армян-земледельцев были стерты с лица земли их соседями, турками и курдами. Ведь во имя интересов той же Антанты уже третий год льется потоками кровь на полях и в горах Анатолии. И хуже всего то, что платятся именно те, кто даже не может дать себе отчета в том, что и как произошло…»

Ваня был не в себе, что-то искал в вещевом мешке, сам не зная…

— Страшно, Михаил Васильевич. Люди вот так… Люди — людей. Как же это поддаются и не понимают! — метался Ваня.

— Эйвах, как здесь говорят, увы! Здесь и образованные — помните, полковник Сабит Сами-бей? — считают, что еще невозможно обуздать черные силы.

— А мне мерещилось: революция — значит, понятие есть, какое у нас. Но выходит, что нет! — горестно проговорил Ваня.

«Мой Скородумов расстается с иллюзиями, — подумал Фрунзе. — Отлично. Пусть он и тысячи других излечатся от детских болезней, станут настоящими бойцами, и мы окончательно победим. От иллюзий один шаг до увлечения революционной внешностью, а и то и другое — не более чем желание выскочить из неприятной действительности, тогда как надо работать, работать и работать».

— Сделайте, Скородумов, выводы…

— Выводы… конечно… — глаза Вани затуманились. — Только нет сознания… Неужто и дальше так? За что? Не могу понять…

— Понимание придет, дорогой товарищ, — Фрунзе подошел к окну. — Смотрите-ка, народ с флагами… К нам! Благодарят. Приветствуют нас.

— Все же хочется скорее домой, пусть и голодная наша Русь…

— Да, и у нас немало горя, страданий. Однако на каждом шагу чувствуешь живую душу народа! Как он идет к лучшему и добивается. Да?

Еще на пути от моря Фрунзе чувствовал, что привязывается душой к этой горной стране. На обратном пути он ревниво вглядывался: не оборвется ли в пропасть национальная революция на полдороге? Верилось, что нет.

Сожженные селения он видел и раньше. Но после Ангоры такие картины били по сердцу жесточе. Правда, теперь он твердо знал: Кемаль, военные — пусть не все осознанно — начали новую историю страны, и вражда, конечно же, отойдет в прошлое. Сказал же как-то Кемаль: нас называют националистами, но мы уважаем и почитаем все нации, сотрудничающие с нами, наш национализм — не надменный. Во Фракии турецкие и болгарские четы сражались бок о бок, вместе отошли на болгарскую землю, страдая.

СМЕНА

Среди турок, встречавших караван в Самсуне, Фрунзе издали с коня заметил и две по внешнему виду не турецкие фигуры. Приблизившись, увидел красного командира, наверно атташе, и нового российского посла — Семена Аралова: в легком пальто, молодой, держится уверенно, несуетливо. Приветствуя, Аралов высоко поднял шляпу. Фрунзе, соскочив наземь, крепко пожал его руку:

— Принимайте смену, Семен Иванович! Я — домой!

В русско-японскую войну Аралов был прапорщиком. В мировой войне он прошел через двадцать два сражения, и фронтовики избрали его потом в армейский комитет, масса делегировала на съезд Советов. По рекомендации Ленина он был введен в Реввоенсовет Республики. Аралов сформировал Двенадцатую армию красных войск. Наконец, он перешел на дипломатическую службу. Он участвовал в мирных переговорах с Польшей, потом был представителем Советской России в Литве. Именно такой человек и нужен сейчас в Ангоре… Фрунзе предложил:

— Часок отдохну, и прошу ко мне…

Окна номера смотрели на море, за горизонтом — родина… Умывшись, Фрунзе надел светлую любимую свою косоворотку — празднично встретить гостей. Российское посольство было людное — ехали с семьями. Весело-озабоченная, к Фрунзе зашла жена Аралова с детьми: как в дороге в горах прокормить и оберечь ребят? Фрунзе ответил обстоятельно — где купить, где купать и к кому обращаться… Тут вошла судомойка Матрена — заберите меня домой! Заберем, — ответил Фрунзе.