Турецкие военнопленные и гражданские пленные в России в 1914–1924 гг. - [27]
Вместе с тем надо признать, что отказы от пленения могли происходить и по совершенно иным мотивам, как это имело место, например, 7 июля 1917 г., когда подводная лодка «Кашалот» обнаружила близ побережья Анатолии турецкую парусную шхуну. К тому моменту, когда на нее высадилась абордажная партия с субмарины, экипаж успел покинуть судно, бежав на берег. О дальнейшем красноречиво говорит рапорт командира лодки: «В результате осмотра оказалось, что шхуна гружена табаком и на ней оставлена турецкая женщина с тремя детьми возраста 6–7 лет (Sic!? — В.П.) На шхуне найден турецкий флаг. Документов никаких не обнаружено (т. е. экипаж не забыл забрать с собой судовые документы — В.П.) и от перепуганной женщины никаких данных, ни о портах отправки и назначения, ни других сведений, добиться не удалось. Не имея возможности свезти женщину на берег или взять ее на лодку, шхуну и паруса на ней оставили в неприкосновенности, а груз — табак был выброшен с нее за борт»[162].
Если турки не успевали убежать сами,… их отпускали. Как правило, так поступали командиры подводных лодок, поскольку действительно не имели возможности обременять себя пленными, не обременяясь излишним риском. К примеру, 28 октября 1916 г. лодка «Тюлень» задержала в море шхуну «Сипасос» с экипажем в количестве 6 человек. Пятерым из них тут же было позволено уйти в шлюпке к берегу. Для обслуживания судна на время его буксировки в Севастополь был оставлен лишь один 13-летний православный юнга Страти Панаиоти Манол[163]. В феврале 1917 г. командир другой лодки принял на борт двух членов экипажа шхуны «Бебек», отпустив остальных семерых[164]. Сама шхуна была потоплена артиллерийским огнем… Благо, в этот раз турки не успели бросить на ней женщину.
Что касается задержания военнообязанных, то в этой процедуре обращает на себя внимание стремление отдельных турецких подданных избежать выдворения в глубь страны и остаться в местах постоянного жительства. В этой связи одни из них срочно начинали искать себе в России влиятельных заступников, впрочем, без особого успеха; другие ссылались на подданство нейтральной державы, как правило, достаточно призрачное; третьи объявляли себя политическими эмигрантами — противниками правящей в Турции партии «Единение и прогресс» и горячими сторонниками самого тесного русско-турецкого сотрудничества. Последнее, насколько нам известно, никому не только не помогло, но в ряде случаев вызывало у чинов русской полиции реакцию, диаметрально противоположную ожидаемой.
Куда больше шансов остаться в местах постоянного жительства имели турецкие мусульмане и иудеи, зарекомендовавшие себя как серьезные специалисты в той или иной сфере. Так, в августе 1916 г. военный губернатор Мариуполя ходатайствовал о «невысылке» в Уфимскую губ. и оставлении на должности врача Мариупольской портовой больницы турецкого подданного С. С. Блуменфельда «как единственного в городе и к тому же опытного хирурга»[165]. За Османа Нури Кады Заде, преподавателя турецкого языка Восточной академии императорского общества востоковедов, просил сам директор академии. В декабре 1914 г. он писал в этой связи в Департамент полиции: «удаление Кады Заде из столицы представилось бы действительно большим ущербом для дела преподавания в Академии, т. к. <…> в настоящее время невозможно подыскать другое лицо, равное господину Кады Заде по познаниям и преподавательскому опыту <…> Достойного заместителя г. Кады Заде в настоящее время ни в Петрограде, ни вообще в России не имеется»[166].
Однако в наиболее выгодном положении оказывались, конечно же, христиане. Даже на исходе 1916 г. предпринятая военным ведомством попытка удалить всех этих людей из регионов, прилегающих к театрам военных действий, вызвала немедленный и решительный протест со стороны армянских организаций России, отдельных депутатов Государственной Думы, а в конечном итоге, и Совмина, напомнившего главе указанного ведомства, что, согласно отечественному законодательству, такие высылки невозможны «в качестве общей меры», а допустимы лишь в отношении «отдельных лиц, оставление которых в местах постоянного жительства будет признано военными и гражданскими властями нежелательным»[167].
Возвращаясь к турецким военнослужащим, надо заметить, что сразу же после пленения оттоманы обыскивались на предмет наличия у них оружия и документов. Если «обстановка позволяла» русскому солдату, а тем более — казаку, обобрать пленного, то в большинстве случаев он это делал, и отрицать данный факт было бы по меньшей мере нелепо. С другой стороны, личный обыск не всегда оказывался результативным. В частности, в 1914–1917 гг. аскеры и в плену нередко ухитрялись оставлять при себе ножи, что они, впрочем, ухитрялись делать в ходе всех русско-турецких войн. Порой при обыскиваемых оставались и служебные документы, как, например, у майора Мехмеда Садыка, плененного в октябре 1914 г. на Черном море[168].
В отношении находящихся у пленника денег общего подхода, даже в пределах одного ТВД, не существовало. Так, черноморцы в одних случаях изымали у турка все денежные средства, оставляя ему расписку. В других — действовало правило, что средства эти «не подлежат отобранию, если только по размеру суммы не возникает предположения, что обнаруженные деньги являются казенным имуществом»
