Турецкие военнопленные и гражданские пленные в России в 1914–1924 гг. - [12]

.

В качестве примера диаметрально противоположного характера следует сослаться на одну из острейших проблем взаимодействия сторон — проблему обмена списками пленных. Правда, надо признать, что такой обмен (а равно и механизм его реализации) не был прямо предусмотрен ни ст. 14 IV Гаагской конвенции, ни, соответственно, корреспондирующей ей ст. 20 российского Положения о военнопленных. Вместе с тем, он был закреплен актами отдельных конференций Красного Креста (Вашингтонской, 1912 г., и Стокгольмской, 1915 г.); апробирован еще в ходе Первой Балканской войны 1912–1913 гг.; вновь инициирован МККК в августе 1914 г., и ни у кого (кроме, пожалуй, России) не вызвал особых сложностей. Правда, последние Н. М. Жданов, отчасти, объясняет «громадностью русских расстояний, и недостатком делопроизводственных сил на местах, и разноязычностью военнопленных, и малограмотностью военных писарей, постоянно искажавших иностранные фамилии и имена»[51]. Однако вряд ли подобные аргументы можно признать безупречными. К примеру, Великобритания, содержавшая турок и в Египте, и в Индии, и в Бирме, явно сталкивалась с не меньшей «громадностью расстояний». Да и турецкие имена английские писаря искажали никак не реже своих русских коллег.

В итоге, Франция и Германия, к примеру, начали обмен такими списками уже в сентябре 1914 г. Тогда же Берлин направил в Петроград и первый список пленных россиян. Но, не получив ничего в ответ, весной 1915 г. «поторопил» российскую сторону применением репрессий к ее военнопленным, благодаря чему проблему обмена списками между Россией, Австро-Венгрией и Германией удалось разрешить уже к середине 1915 г. С Портой, как правило, избегавшей даже угрожать России репрессиями, ситуация складывалась несколько иначе. Как в официальной межведомственной переписке, так и в открытой печати периода 1915 — начала 1916 гг., ЦСБ неоднократно констатировало «крайне неудовлетворительное положение» в вопросе обмена списками пленных с Оттоманской империей, во многом объясняя это «упорством турок», оставляющих предложения Петрограда «без ответа»[52].

Однако по нашим данным, здесь все обстояло с точностью до наоборот. Во всяком случае, нам не удалось обнаружить ни одного документа, в котором бы российская сторона требовала от турецкой представить такие списки. Зато выявлено около десятка разного рода запросов и напоминаний, исходящих в 1915 — первой половине 1917 гг. и от Стамбула, и непосредственно от Испанского посольства в Петрограде, и от дипломатов США[53]. Остается непреложным фактом и то, что если первый список русских пленных в Турции Петроград получил уже в ноябре 1914 г., то Россия ответила Оттоманской империи тем же лишь в сентябре 1915 г., т. е. 10 мес. спустя[54]. Наконец, не лишним будет заметить, что именно Турция (но не Россия!) выступила в июне 1916 г. с инициативой обмена данными в отношении лиц, умерших в плену, а в декабре того же года — списками военнообязанных[55]. В целом, обмен вошел в более или менее приемлемое для обеих сторон русло не ранее середины 1917 г. До этого же срока основные претензии турок сводились либо к неполноте получаемых ими сведений, либо к их непредставлению вообще.

Причины сложившейся ситуации мы склонны объяснять следующим.

1) В первые месяцы войны в России отсутствовал сам механизм сбора и обобщения данных об иностранных военнопленных, в результате чего смутные представления об объеме своих правомочий были присущи как отдельным ведомствам, так и их структурным подразделениям. К примеру, в ноябре 1914 г. Порта затребовала от России список экипажей 43-х турецких фелюг, застигнутых началом войны в портах Кавказа. Запрос породил интенсивную переписку (преимущественно — телеграфную) между МИД, ЦСБ, штабом Черноморского флота, Главным морским штабом (ГМШ) и даже Морским Генеральным штабом (МГШ), продолжавшуюся с декабря 1914 г. по январь 1915 г. В конечном итоге все ее участники выяснили, что ни у кого из них нет не только списков, но даже данных об общем количестве интернированных турецких моряков, и что вообще этих людей задержал не флот, а то ли армейское командование, то ли органы внутренних дел[56].

2) Порядок направления рассматриваемых списков, в силу различных обстоятельств, неоднократно менялся. Так, до вступления Италии в войну (май 1915 г.) списки пересылались через дипломатические органы этой страны, потом — до декабря 1915 г. — через Греческое общество Красного Креста. На период с января по октябрь 1916 г. посредником в обмене стало посольство Испании в Петрограде. И лишь с октября 1916 г. ЦСБ обеих держав перешли к непосредственной передаче списков друг другу[57].

3) Вплоть до середины 1917 г. российские власти всячески стремились ограничить информированность Стамбула о численности пленных в лагерях (да и о местоположении самих лагерей), расположенных в пределах Кавказского военного округа (КВО), который считался «находящимся на театре военных действий». Между тем, с весны 1915 г. доля турок, расквартированных именно в пределах КВО, постоянно росла и к концу войны достигла без малого 60 % от их общего количества.