Тур — воин вереска - [132]

Солдаты выразили недовольство, но приказу последовали. А Оберг и Тур с молчаливого обоюдного согласия приостановили поединок, присели на камни отдохнуть.

Сняв шляпу и утирая со лба пот, капитан сказал:

— В истории уже бывали такие поединки, когда ни один из противников не мог победить. Приходит на память мне рыцарь Роланд, который бился с рыцарем Оливье, сыном Рэнье, повелителя Генуи, — замолчав на минуту, Оберг испытующе взглянул на Тура, как бы желая узнать, понимает ли тот, о чём он сейчас говорит, и знакомы ли ему названные имена; но Тур, кажется, слушал его равнодушно, и трудно было понять, знакомы ли этому могучему воину имена средневековых европейских рыцарей, личностей легендарных; и Оберг продолжил: — Они тоже бились долго, господин Тур, и смертельно устали, и захотели пить. Тогда Оливье послал слугу за бутылкой вина или кларета... Могу и я сейчас крикнуть часовым, и они принесут нам вина... Что скажете на это, господин Тур?

Тур молча смотрел на него, холодны были глаза в прорезях шлема.

Оберг улыбнулся.

— За кубком вина мы могли бы поладить — и решить дело миром. Разве не достаточно мы уже пролили крови? И разве не достаточно сейчас испытали друг друга?.. Моё войско пройдёт через эти земли, никому не причинив вреда. У солдат, идущих со мной, достаточно меди и серебра, чтобы купить себе пропитание, чтобы никого не грабить. Я обещаю, я честью поклянусь, что от моих людей ни один крестьянин здесь не пострадает... После моей клятвы будет ли смысл продолжать нашу битву?

— Не слишком ли много слов? — усмехнулся довольно едко Тур.

Капитан, разумеется, не понял этого короткого вопроса, но он понял тон его. И сам сказал не менее едко:

— Что ж! Видит Бог: я предлагал расстаться полюбовно. Придётся мне, подобно Тесею, убить сейчас Минотавра...

Взор Тура вдруг повеселел; Тур услышал знакомые имена.

— Если я — Минотавр, то знай, что не родился ещё тот Тесей, который убьёт меня.

Тут они поднялись с камней и, полные решимости наконец победить, вновь скрестили клинки. Однако как ни старались, никто из них не мог другого одолеть, никто не мог противника достать остриём. Равные сошлись, лучшие из лучших; за таких, как они, ни одному генералу, ни одному воеводе не было бы стыдно. Время бежало, уже и солнце высоко поднялось, но всё звенела сталь. И Оберг, и Тур давно уж удивились бы тому, сколь достойного противника каждый из них встретил, кабы они не так сильно устали. Дышали тяжело, солёный пот у того и другого ручьями бежал с чела, выедал глаза. Всё меньше ненависти было во взорах, всё больше уважения.

Не сговариваясь, они отошли друг от друга и снова присели на камни, лежавшие среди кустиков вереска, покоившиеся здесь много тысяч лет и, возможно, до этих пор не видевшие таких сильных и выносливых, таких достойных друг друга противников, делавших один одному честь.

Положив оружие себе на колени, сидели так несколько минут, дышали тяжело и молча один на другого взирали.

Несколько отдышавшись, капитан Оберг сказал:

— Сама судьба указывает нам, что нет никакого смысла продолжать борьбу. Видит Бог, господин Тур, я не испытываю ни ненависти, ни даже неприятия к вам. И, повторяю, готов оставить всё, как есть, готов завершить наш поединок миром.

Тур печально поднял голову.

— Вы отняли у меня любимую; вон за тем лесом с зимы лежит она на погосте в холодной земле; с ней отняли душу мою, отняли мечты... Вы отняли у меня друга; вон там, за холмом, схоронил я его; отняли верность, отняли опору... Другие хотят отнять у меня мой край, моих родных, мою честь, мои дом и имущество, моё будущее, третьи — покушаются на мою веру, четвёртые — жизнь мою хотят отнять... Отовсюду слетелись, словно жадное воронье, и застили чёрным облаком небо. Нет, не решить наш спор словами на земле; если словами — то только перед Богом, когда предстанем перед Ним в свой час. А здесь — лишь оружием...

И он поднялся. И Оберг, напряжённо пытавшийся всё это время хоть что-нибудь понять, хоть одно знакомое слово услышать (но, увы, не услышал, так как все слова, какие ему говорила Любаша, были про любовь), поднялся за ним.

С новым ожесточением зазвенела сталь. Как и прежде, оба были одержимы желанием победить и силы имели равные, но что-то как будто изменилось в поединке. Капитан вдруг начал уступать. И Тур это сразу почувствовал и воодушевился. Это не была уловка со стороны Оберга, нет; то, что он сделал шаг назад, потом другой, третий... пожалуй, можно было объяснить меньшей выносливостью. Славному воину Туру сама земля помогала, она будто вливала в него новые силы, и он давил и давил, напирал, ударял, и Обергу, воину славному, было всё труднее ему противостоять, сдерживать его и отражать удары.

В который уж раз обрушил саблю на противника Тур. Оберг отбил клинок, несущий смерть. Однако Тур в тот же миг, изловчившись, не останавливая натиска, ударил его рукоятью сабли в темя — сверху вниз, — да так сильно ударил, что ему бы и голову проломил, но весьма смягчила удар шляпа. Лишившись чувств, капитан рухнул, где стоял, — будто подкошенный.

Нам следует здесь сказать, что солдаты, следившие за поединком издали, давно уже заметили, что капитан их стал Туру уступать, и, понятно, немало этим обстоятельством встревожились. Но так как Оберг настрого запретил им вмешиваться в ход событий, они ничего и не предпринимали, а только глядели во все глаза на бьющихся и гадали каждый сам про себя — не хитрость ли это отступление опытного фехтовальщика капитана... Однако когда превосходство противника стало слишком очевидным и грозило обернуться для господина Оберга самым печальным исходом, а равно и им, подначальным капитана, вверившим честному командиру жизни и судьбы свои и связывавшим с ним скорое своё возвращение домой, грозило крахом всех надежд, солдаты повскакивали со своих мест и глядели теперь друг на друга, как бы спрашивая, что им делать, и не знали, что делать... И одного из них осенила тут простая мысль: где не может пособить мужчина, верный солдат и надёжный друг, может приложить руку (и сердце) и всё изменить любящая женщина. Этот солдат немедля бросился к шатру и разбудил госпожу Любашу...