Тур — воин вереска - [133]

...Торжествующий Тур благодарно взглянул в Небеса и саблей своей, быстрой, как молния, со свистом — красивым и грозным — рассёк он упругий воздух у себя над головой; так истинный воин приветствовал победу. Взбугрились под рубахой могучие мышцы. Склонившись над поверженным Обергом, клинок высоко занёс и готов уж был он нанести удар последний — целил остриём врагу в горло... но вдруг некий шум услышал он сзади, и обернуться не успел, как Любаша переполошённой птицей пала Обергу на грудь — под самое остриё сабли пала, готовая принять удар, готовая телом своим любимого защитить, и глазами, полными слёз, смотрела она снизу на Тура.

— Не убивай его, пан Тур! — взмолилась. — Пощади!.. Или убей нас вместе...

Тур руку с оружием не опустил. Но и не ударял. Смотрел на Любашу, как будто опешив. Наконец сказал:

— Поднимись, девушка... Встань, панна. И подумай: за кого ты просишь? Он же враг.

Любаша, бледная, с неким лихорадочным блеском в глазах, прерывистым от волнения голосом сказала... или прошептала:

— Нет, пан Тур. Он не враг мне. Он мне муж. Я люблю его...

И тут глаза Тура, воителя грозного, славного, как будто смягчились. А как исчезла из взора его жёсткость, так и показались Любаше глаза этого человека знакомыми и даже... родными. И рыдание всколыхнуло ей грудь:

— Радим! Брат мой. Не ты ли это?

Оружие дрогнуло у него в руке. Он голову опустил, как бы смиряясь с чем-то, с чем не хотел смиряться. Потом и саблю убрал в ножны.

— Поднимись, панна... Встань, сестра. Не трону я шведского солдата, — и здесь Тур снял шлем. — Он сражался достойно. Честь — иметь такого благородного врага...

— О, Радим!.. — только и проплакала Люба.

Радим ей больше ни слова не сказал. Надев свой шлем, он опять стал Туром и направился к лесу. Шёл медленно, зажимал пальцами... рану в боку; шёл и удивлялся: как не заметил в пылу поединка эту рану? и не мог понять, когда он пропустил удар. Тянулся за ним по траве, по кустикам вереска, которые только начинали цвести, кровавый след... Не дойдя немного до опушки, приостановился — бросить последний взгляд на сестру. И увидел растерянность её: она, кажется, готова была сейчас подбежать к нему, кинуться ему на грудь и сказать «прости!» — за любовь свою к его недругу, — и сказать слова благодарности за его великодушие, но не хотела оставлять распластанного меж камней Оберга. Тур остановил её властным жестом.

Потом обратил он свой взор на шведских солдат, в молчании стоящих поодаль. Это были враги, уязвлённые, готовые драться, но послушные велению своего командира.

Тур крикнул им:

— Призываю вас на суд Божий. Мы встретимся там, — и он указал под облака.

Потом, развернувшись, пошёл прочь. Так огонёк, плывущий по реке, — огонёк по душе чьей-то, — или лебедь, летящий в бездонном небе: вот он здесь, вот он дальше, вот он уж совсем далеко, едва виден, и вот его уже нет...

Миртовый венок прими, герой

С тех пор Тура никто более не видел. Но о нём ещё долго говорили, в благодарности за многие справедливые деяния славили в народе его имя. Братик Винцусь и родители, не желавшие соглашаться с мыслями о худшем, питавшие надежды на вышнюю справедливость (эту твердыню и определённость в зыбкой, не постигаемой умом вечности), на возвращение Радима под кров родного дома — в какой-нибудь ясный солнечный день, лучший из дней, дарованных миру Господом, осиянных лазоревыми небесами, благословенных чудным пением птиц, — молились, молились, верили, любили, искали его и год, и два... но безуспешно. Мать Алоиза вечерами выходила на дорогу и смотрела вдаль — не покажется ли из-за леса, из-за высокой ржи, не идёт ли любимое чадо, первенец, отрада сердца?.. Отец Ян каждое утро раскуривал трубку на завалинке у ворот, полный веры и упования, ждал, не вернётся ли сын, первенец, надёжная в хозяйстве и делах опора?.. Добрый Винцусь на Конике своём верном заезжал в поисках брата всё дальше и дальше. Но будто в воду канул Тур, будто растворился славный Радим в своём лесу, в своём краю... или в своём народе.

...Однажды Винцусь наш, заехав на запад, в самые дебри, где отродясь не бывал, взобрался на холм и с вершины его подивился открывшемуся простору — на реку, на Днепр широкий и на заречье. И в том, что увидел он, в просторе безграничном, и в том, как ощущал, как видел он себя, а ощущал он себя уже мужчиной, полным сил, желаний и интереса ко всему вокруг, что мог объять взором и слухом, молодым обонянием, и видел он себя как бы путником в начале долгого пути — такого долгого, что, пожалуй, и бесконечного, — было в этом нечто схожее, и он, Винцусь, весь простор видимый и всю бесконечность жизни ощущаемую, словно некий узел, увязывал и объединял. Новая это была мысль для него, и не мелкая мысль, и потому она его взволновала, и он наслаждался ею, как и созерцанием простора — родного края — такого необъятного и милого сердцу.

Наглядевшись вволю и собираясь уж с холма уходить, опустил Винцусь глаза, и взгляд его тут наткнулся на большой камень-валун, частью замшелый, частью скрытый высокими травами... а на валуне этом увидел Винцусь шлем. Вздрогнуло чуткое сердце — не то от радости, не то от предчувствия печального открытия, неотвратимой беды. Тот самый это был шлем, острые турьи рога. Его невозможно было не узнать.