Туман - [49]

– Но в тот, в прошлый раз…

– Да, но тогда было другое дело!

«Я в роли лягушки», – подумал психолог-экспериментатор.

– Да, – продолжала Эухения, – мужчине, который всего-навсего друг, еще можно разрешить известные вольности, но их нельзя допускать с… скажем, с женихом!

– Не понимаю.

– Когда мы поженимся, Аугусто, я объясню тебе. А сейчас держи руки при себе, хорошо?

«Дело сделано», – подумал Аугусто, чувствуя себя настоящей подопытной лягушкой.

– Теперь, – сказала Эухения, поднимаясь, – я позову дядю.

– Зачем?

– Вот тебе раз! Чтобы сообщить ему!

– Правильно, – уныло воскликнул Аугусто.

Через минуту она пришла с доном Фермином.

– Дядюшка, послушайте, – сказала Эухения, – вот перед вами дон Аугусто Перес, он просил моей руки. Я дала ему согласие.

– Великолепно, великолепно! – воскликнул дон Фермин. – Иди сюда, дочь моя, я обниму тебя! Великолепно!

– Вас так восхищает, дядюшка, наше решение пожениться?

– Нет, меня восхищает, поражает, покоряет ваш способ решения дела, только вдвоем, без посредников… Да здравствует анархия! Как жаль, как жаль, что вам придется для завершения ваших намерений обращаться к властям. Конечно, не испытывая в душе никакого к ним уважения. Pro formula,[67] только pro formula. Я уверен, вы считаете себя уже мужем и женой. Во всяком случае, я сам, во имя бога анархии, женю вас! И этого достаточно. Великолепно! Великолепно! Дон Аугусто, отныне этот дом – ваш дом.

– Отныне?

– Да, вы правы, он был ваш всегда. Мой дом… Мои? Дом, где я живу, всегда был вашим, как и всех моих братьев, но отныне… Вы меня понимаете?

– Да, он вас понимает, дядя.

В эту минуту позвонили, и Эухения сказала:

– Тетя!

Войдя в гостиную и увидев их, тетка закричала:

– Уже догадалась! Итак, дело сделано? Я это знала.

Аугусто думал: «Лягушка, настоящая лягушка! Меня выловили, как и других».

– Вы останетесь сегодня с нами обедать, конечно, чтобы отпраздновать… – сказала донья Эрмелинда.

– Ничего не поделаешь, – вырвалось у несчастной лягушки.

XXVII

Отныне началась для Аугусто новая жизнь. Почти все время он проводил у своей невесты, изучая уже не психологию, а эстетику.

А Росарио? Росарио больше не приходила к нему. Глаженое белье в следующий раз принесла уже какая-то другая женщина. Он едва осмелился спросить, почему не пришла Росарио. Зачем было спрашивать, если он догадывался сам? И это презрение – а ничего иного и быть не могло, – это презрение было ему хорошо знакомо, совсем не обидно и даже доставило удовольствие. Уж он отыграется на Эухении. А та, конечно, по-прежнему говорила: «Успокойся и убери руки!» В этих делах она ему воли не давала!

Эухения держала его на голодном пайке – смотри, но не больше, – разжигая в нем аппетит. Однажды он сказал:

– Мне очень хочется сочинить стихи о твоих главах!

И она ответила:

– Сочиняй!

– Но для этого, – добавил он, – мне нужно, чтобы ты поиграла на пианино. Слушая твою игру, я буду вдохновляться.

– Но ты же знаешь, Аугусто, с тех пор как твоя щедрость позволила мне бросить уроки, я больше не садилась за пианино. Я его ненавижу. Сколько я с нам намучилась!

– Все равно, Эухения, сыграй, чтобы я мог сочинить стихи.

– Хорошо, это в последний раз!

Эухения села играть, и под ее аккомпанемент Аугусто написал стихи:

Моя душа блуждала вдалеке от тела

в туманах непроглядных чистой мысли,

затерянная в отголосках сладких звуков,

рожденных, говорят, в небесных сферах;

а тело одинокое без жизни

покоилось печально на земле.

Рожденные, чтоб вместе жизнь пройти,

они не жили, ибо тело было

лишь плотью бренной, а душа – лишь духом,

они искали встречи, о Эухения!

Но вот твои глаза, как родники, забили

и свет живой пролили на дорогу,

пленили мою душу и спустили

ее с небес на землю зыбкую сомнений,

вдохнули душу в тело, и с тех пор лишь,

только с тех пор, Эухения, я начал жить!

Твоиглаза, как огненные гвозди,

мой дух надежно прикрепили к телу,

в крови горячие желанья пробудили,

и стали плотью вдруг мои идеи.

Но если жизни свет опять угаснет,

расстанутся материя и дух,

я затеряюсь вновь в туманах звездных,

исчезну в недрах первозданной мглы.

– Как тебе нравится? – спросил Аугусто, прочитав стихи вслух.

– Как мое пианино, почти совсем не музыкальные. À это «говорят»…

– Я вставил: это слово, чтобы придать простоту.

– «О Эухения», по-моему, напыщенно.

– Что? Твое имя – напыщенное?

– Ах, конечно, в твоих стихах. И потом, все это мне кажется очень… очень…

– Скажем, очень руманическим.

– Что это такое?

– Ничего, наша с Виктором шутка.

– Послушай, Аугусто, после нашей свадьбы я в своем доме не потерплю шуток, понятно? Ни шуток, ни собак. Так что можешь уже подумать, куда денешь Орфея.

– Но, ради бога, Эухения, ведь ты знаешь, как я нашел этого несчастного щенка! Кроме того, он мой наперсник! Перед ним я произношу свои монологи!

– Когда мы поженимся, в моем доме не должно быть монологов. Собака будет совершенно лишней!

– Ради бога, Эухения, хотя бы пока мы не заведем ребенка!

– Если он у нас будет.

– Конечно, если он у нас будет. А если нет, почему не иметь собаку? Почему не держать собаку, про которую столь справедливо сказано, что она была бы лучшим другом человека, будь у нее деньги?

– Нет, будь у нее деньги, собака не была бы другом человека, я в этом совершенно уверена. Потому она и друг, что денег у нее нету.