Туман на мосту Тольбиак - [11]

– Если нелегалы…

Ленантэ встал.

– Вот что, давай помолчим о нелегалах и индивидуальных экспроприациях,– отчеканил он. Крылья его кривого носа подрагивали.– Не подонку, который симулирует травму и потеет от испуга, когда ему велят прийти на переосвидетельствование в центр страхования, толковать о них. До тех пор пока ты не совершишь налет на инкассатора с деньгами, держи пасть зашитой. Все только болтают и болтают! Я отлично знаю этих красноречивых теоретиков: они преспокойно сидят дома, а дураки идут на дело и потом отсиживают срок.

– Суди, Каллемен, Гарнье…– начал Лакор.

– Они свое получили,– оборвал его Ленантэ.– Получили по двойному тарифу. Получили, и я их уважаю. Но ты, если бы хоть вот столечко понимал их, если бы представлял, на сколько локтей они выше жалкого симулянта вроде тебя, ты не посмел бы тогда оскорблять их своими восхвалениями.

Лакор побагровел.

– Раз ты так говоришь, то, может, ты тоже совершил нападение на инкассатора?

– Я тоже получил свое. Отсидел два года в тюряге как фальшивомонетчик, и все серьезные товарищи это тебе подтвердят. Я этим ничуть не кичусь, но скажу тебе: это совсем другое дело, чем липовая травма на работе.

– На этом я не остановлюсь. Придет день, я покажу себя, и тогда все увидят, на что я способен. Я тоже чпокну инкассатора и прихвачу деньги.

– На это ты способен, верю,– с издевкой бросил Ленантэ.– Если ты не совершишь такой глупости, я очень удивлюсь. А когда ты пришьешь одного из тех дураков, что перевозят целые состояния, чтобы заработать себе на кусок хлеба, ты возьмешь ноги в руки и смоешься с деньгами либо пойдешь ко Вдове, не успев попользоваться ни франком из добычи. Нет, я считаю, что овчинка выделки не стоит. Мне нравится жить. А надеть прежде времени деревянный сюртук или гнить на каторге мне не улыбается. Понимаешь, идеальный случай,– Ленантэ рассмеялся,– я серьезно так думаю,– это совершить нападение на инкассатора, но без крови и так, чтобы никаких следов не осталось, а потом совершенно безнаказанно жить на деньги, добытые преступным путем, если принять, что существуют большие деньги, добытые не преступным путем. Конечно, я признаю, что такой план чертовски тяжело осуществить.

Лакор с сожалением пожал плечами.

– Да уж само собой. Ерунда все это. Ерунда на постном масле. Надоели вы мне со своей болтовней.

Он встал, направился к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его оппонент усмехнулся, тоже встал и щелкнул выключателем: стало уже довольно темно. Несколько тусклых лампочек на потолке залили ночлежку желтоватым светом. Ленантэ вернулся к печке. Троица гривастых продолжала вполголоса гудеть, слишком захваченная предметом собственного спора, чтобы обратить внимание на перебранку, вспыхнувшую между Ленантэ и Лакором. Поэт молча покуривал трубку. Паренек вновь принялся пересчитывать газеты. Испанец и расклейщик афиш дрыхли.

Кажется, это произошло в тот же день. А может, в другой. Худой мужчина с могучими гривой и бородой, в кожаных сандалиях на босу ногу вошел в ночлежку, постукивая по полу ореховой палкой, и спросил:

– Товарищ Дюбуа здесь?

– Нет,– ответил кто-то.

Пришедший принюхался.

– Здесь воняет,– объявил он.– Воняет…

И вдруг умолк, увидев курившего Поэта. Он бросился к нему, вырвал трубку и с яростью швырнул ее об стену. Трубка разбилась. Раздались возмущенные голоса, и тогда слово взял Ленантэ:

– Товарищ Гарон, то, что ты сейчас сделал, произвол, недостойный анархиста. Этак ты в один прекрасный день пожелаешь заставить нас последовать твоему примеру, я имею в виду, заставить нас есть траву на четвереньках, поскольку, по твоей теории, всякий другой способ есть ее противен природе. Ты волен делать все, что тебе охота, объяснять вред табака – я, кстати, сам не курю,– но ты должен убеждать товарищей, которые пока еще остаются рабами этой страсти, этой вредной привычки, доводами, а не актами произвола. Главное…

Происшествие дало повод для оживленной и долгой дискуссии.

Паренек доехал в метро до площади Италии. Оттуда он пошел на улицу Круассан, где располагались газетные издательства, купил несколько десятков вечерних газет и возвратился в 13-й округ, в окрестности «Приюта вегеталианцев», чтобы там их продать. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, сунул пачку нераспроданных газет себе под кровать и устало поплелся на бульвар Огюста Бланки в Дом профсоюзов, где «Клуб бунтарей» пылко обсуждал серьезнейшую проблему: «Кто преступник? Общество или бандит?» Здесь он встретил Альбера Ленантэ в компании двух единомышленников, которым он, с тех пор как стал посещать парижских анархистов, симпатизировал больше всего. Один из них, лет около двадцати, был из уклоняющихся от военной службы. В любой момент его могли арестовать и передать военным властям, и потому фамилии его никто не знал; называли его по имени – не слишком редкому – Жан. Второй, чуть постарше, звался Камиль Берни. Оба были вежливые, неприметные, чужими делами не интересовались, а другие не интересовались их делами. Они изображали из себя решительных, отчаянных парней, и временами в глазах у них загорался огонек фанатизма. Берни и Жан жили не в «Приюте вегеталианцев», но после заседания «Клуба бунтарей» пошли туда с Ленантэ и пареньком и до часу ночи, сидя на кровати, под угрюмый вой декабрьского ветра, налетающего на окно, обсуждали при керосиновой лампе, робкий свет которой был не способен помешать отдыхающим товарищам спать, преимущества и недостатки положения нелегалов. Временами казалось, что Альбер Ленантэ, все время подбрасывающий для обсуждения какие-то новые повороты темы, не имеет определенного мнения в этом вопросе, если только… если только он не вынашивал грандиозный план, утопический грандиозный план – быть может, тот самый, о котором в общих чертах поведал Лакору.