Тумак фортуны, или Услуга за услугу - [23]

Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развёл руками.

— Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!

Она подошла ко мне и погладила по голове, как маленького ребёнка. Я даже опешил поначалу, а потом в носу у меня вдруг защекотало, в глазах защипало, к горлу подступил какой-то противный комок. Не хватало ещё только разрыдаться на плече у любимой жёнушки!

— Ничего, Вась, ничего, — мурлыкала она, — оклемаешься, очухаешься. Всё пройдёт, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего, в петлю не лезут.

Ну прямо-таки мои мысли читает, во даёт! Нет, что ни говори, а Светка у меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что её не променяю, даже на водку, будь она трижды проклята… водка, то есть. Ни на что и ни за что.

Спать я улёгся умиротворённым и успокоенным, хотя, чего уж греха таить, кошки на душе скребли. И ещё как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне, подсознательно, ощущал.

Наутро, со сметёнными чувствами, попилил я на работу. Не до конца, видать, Светка меня излечила, не до конца. Но тут уж ничего не поделаешь, придётся самолечением заняться, очередной сеанс психотерапии самому над собой устраивать. А там — как карты лягут.

Колян набросился на меня, как баран на новые ворота. Его всего аж распирало от нетерпения и любопытства.

— Ну как?

— А никак, — отвечаю мрачно. — Облевал я твоего уникума. Всего, от головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.

Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушённо вопросил:

— Ты? Самого Сковородкина? Врёшь! Как же это тебя угораздило, а, Василь Петрович?

Я ему всё и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щёки — и взорвался оглушительным хохотом.

— Ну, уморил! — ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. — Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!

Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится наш бессменный бригадир.

Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.

— М-да… жаль, конечно, что всё так обернулось. Возлагал я на Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь Петрович, намерен теперь делать?

Я махнул рукой.

— А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок. Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в психушке.

Колян кивнул.

— Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосётся…

Я пожал плечами и потопал к своему станку.

Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет, однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла, железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю — я, трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь, оказался потомственный пролетарий Григорич.

— Слышь, Васька, — осторожно подкатил он ко мне, — сховай десятку, а то баба моя всё одно найдёт. Каюк тогда заначке. Нашим-то козлам безрогим я доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?

— Ладно, давай, — буркнул я, пряча купюру в карман. — А не боишься, что спущу твой чирик-то?

Григорич оскалился.

— Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надёжный, на пропой не потратишь.

— Ну как знаешь…

Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная. Ну что за житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на есть гарем — и оставили. Всё равно, мол, от тебя проку как от козла молока, так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.

В смысле, бабки.

Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со своею заначкой. Ещё корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные, утаённые от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок. Я на всё махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтённые жёнами, сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним вразвалочку подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущённо сопеть и переминаться с ноги на ногу.

— Ну чего мнёшься, как сирота казанская? — говорю я ему. — Давай, что ли, бабки, схороню.

Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.

— Понимаешь, Василь Петрович… — начал он, — тут такое дело…

— Выкладывай, не томи, — напёр я на него.

— Словом, — решился он наконец, — сховай этот чирик, но мне не отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях — так ты ни-ни. Понял? Всё одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя десятку?

— Отчего ж не сделать — сделаю, — пожал я плечами. — Только не въеду я что-то. Не один ли хрен, когда её пропить — сейчас или через пару недель? Так и так на пропой пойдёт.

Вовка отчего-то густо покраснел.

— Тут, понимаешь, такое дело… жене это, на подарок, к празднику. Хочется ей что-нибудь сделать… хорошее. А то ведь у меня не задержится, спущу.

Я кивнул.

— Замётано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как зеницу ока. Зуб даю.