Тридцать монет жгли ладонь, словно раскалённые угли. И не было сил избавиться от них, не было никакой возможности забыть об этих терзающих душу, гнетущих разум металлических кругляшках — платы за предательство. Словно вросли они в загрубевшую кожу Адуса, превратились в неотъемлемую часть его существа, внося в сознание смятение, отчаяние и боль нестерпимую. Подобно ноше тяжёлой навалилось на плечи его свершённое деяние — он шёл сгорбившись, медленно перебирая ногами и ничего не видя вокруг.
Было около восьми часов вечера. Чёрная луна, дерзко посягнувшая на всевластье дневного светила, держала его в плену, не давая бросить последний, багрово-кровавый предзакатный луч на замерший в оцепенении Священный Город; ночь объяла землю внезапно, на два часа раньше природой отпущенного срока — виной тому было затмение, вызвавшее смятение и панику у суеверных горожан и тревогу у бесстрашных покорителей мира — воинов Императора.
Город опустел. Лишь бездомные нищие да пришлые бродяги жались по подворотням в поисках укрытия от гнева Господня, обрушившего на царство Ирийское беспросветный мрак, не дающий тени, песчаную бурю, в одночасье рвущую соломенные кровли с глинобитных лачуг, словно плоды спелые с персиковых деревьев, — и власть холодной ночной пустыни. Пустыня ворвалась в Священный Город и, подобно властительнице полноправной, вылизывала теперь шершавыми своими языками узкие кривые улочки, обильно посыпая их затем голубым песком. Обезумевшие выли псы.
Был бы меч, он отсёк бы кисть, судорожно сжимающую проклятые монеты. Не помнил он, как взял эти жалкие деньги; ненавистное лицо Верховного Жреца надвинулось на него, словно из небытия, иссиня-чёрная борода нависла над ним, огромные, немигающие, навыкате глаза буравили его мозг, цепенеть заставляя и собственной лишая воли — очнулся он лишь за воротами дворца, уже с монетами в руке. Дело было сделано, расчёт произведён.
Порой казалось ему, что пальцы сжимают остывающее сердце Учителя — тёмная кровь тогда струилась с ладони его, на пыльной дороге страшные, не имеющие дна, чёрные оставляя проплешины.
Дорога вывела его к городскому базару. Ветер буйствовал здесь с особой силой, упиваясь своею безнаказанностью и неограниченной властью. Нищие, стекающиеся сюда едва ли не со всего города, затравленно смотрели на него из-под опрокинутых телег, низких настилов и тёмных зевов многочисленных базарных тупиков. Словно волчьи, светились из мрака глаза их — десятки, сотни враждебных глаз.
Безногий калека не успел увернуться с пути его и теперь беспомощно, скаля беззубую пасть, барахтался в пыли. Адус остановился.
— На, возьми! — чуть слышно произнёс он, протягивая монеты. Деньги аккуратной горкой лежали на ладони его, ловя из бездны космоса невидимый свет и отражая его мутно-кровавыми бликами.
— Убийца! — прокаркал нищий и, подняв облако густой пыли, змеёй уполз во мрак подворотни. Песок захрустел на зубах Адуса, когда в немом отчаянии он стиснул их.
Холодный очаг ждал его на самой окраине Священного Города. Он жил один — ни жены, ни детей не было у него. Хотелось поскорее укрыться от множества взоров, коими, словно невидимыми огненными нитями, пронизана была наступающая ночь. Сам воздух теперь насытился гневными, негодующими, лишёнными плоти и источника, воплями.
— Доносчик! — упало на него сверху, из бездны, чьё-то дыхание.
— Предатель! — пропел у самого уха песчаный вихрь.
— Убийца! — обжёг чей-то неистовый шепот.
Он шёл, закрыв глаза, лишь внутреннему подчиняясь зову, который вёл его сквозь затаившийся город, словно поводырь. Откуда-то спереди донёсся приближающийся стук деревянной палки о булыжную мостовую. Адус открыл глаза.
Слепец!
Это был старый, тощий бродяга, едва защищённый от бури полуистлевшими лохмотьями и ощупывающий дорогу длинным сучковатым посохом. Две глубокие впадины зияли на месте глаз его.
Адус бросился ему навстречу.
— Возьми деньги, путник! — крикнул он и вложил порывисто в трясущуюся костлявую руку слепца горсть монет ненавистных.
Слепец остановился, прислушиваясь.
— Да спасёт тебя Бог, добрый человек, — донёсся до Адуса чуть слышный, подобный вздоху, голос.
Стремительной тенью бросился Адус прочь. Пуста была ладонь — но след от монет всё ещё жёг её.
— Будь проклят ты, сын дьявола! — возопил слепец голосом страшным. — Я узнал тебя!
Словно наткнувшись на невидимую преграду, обернулся Адус. Костлявая рука, принявшая подаяние, пылала, подобно факелу, в мутном сумраке надвигающейся ночи. Отблеск неземного пламени вырывал из мрака искажённое страхом и ужасом суеверным, изборождённое вдруг резко обозначившимися морщинами, незрячее лицо старика. Густая чёрная кровь сочилась из потрескавшейся кожи и каплями огненными падала на тлеющие лохмотья.
— Убийца!! — пронёсся вдоль улицы яростный, страдания и боли исполненный, стон.
Адус кинулся бежать. Ладонь вновь вдруг липкими, ещё горячими, наполнилась монетами. И тогда понял он, что обречён носить их вечно — до скончания жизни.
Псы выли при приближении его и опрометью бросались в сторону, словно чувствуя холод могильный, веявший от окаменевшего его сердца.
