Искупление - [3]

Метнули кости, потом ещё раз, и ещё, и ещё… От одного владельца хитон переходил к другому, пока, наконец, Фал, в третий раз завладевший им, не заявил о своём намерении выйти из игры. Спорить никто не посмел.

Преступник, справа от Учителя висевший, был небольшого роста — ему надлежало умереть первым. Было около девяти часов вечера. Молча сносили все трое свои страдания, теряя порой сознание и вновь возвращаясь к безысходной действительности. Мысли их витали далеко отсюда, грёзы перемежались с реальностью, бред и явь сливались в одно — лишь один Учитель сохранял ясность духа и твёрдо смотрел миру в лицо.

Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах — самое ужасное ждало их впереди.

Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.

— Я прогоню этих оборванцев! — вскочил самый молодой стражник, но Фал удержал его властным жестом.

— Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве — так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.

Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.

— Яви нам чудо, пророк! — вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.

— Сделай камень лёгким, как воздух!

— Спаси себя!..

Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал — глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.

— Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!

Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.

— Разве не чудо, что я здесь, среди вас? — прошептал он. — Какого чуда вам надо ещё?

— Ха-ха-ха! — загоготали бродяги. — Воистину, ты великий чудотворец!

Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников — тот, что был меньше всех ростом, — прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся — и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал — он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья — и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно — некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть — две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.

— Живуч, собака, — выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было — давно уже привык он к подобным зрелищам.

Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств — сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко — как собственные свои, так и собратьев по казни.

Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища — с руками, головой и грудной клеткой — осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел — но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.

— Один готов, — спокойно возвестил сотник Фал и прильнул к вместительному бурдюку с молодым вином. — Ставлю два против одного, что вторым будет пророк.

Никто не принял вызова сотника: опытный глаз старого воина никогда не подводил его — это знали все.

Настал черёд Учителя.

У центральной виселицы появились три женщины, закутанные в пледы, и стройный юноша с пылающим взором. Женщины рыдали, юноша же, стиснув зубы, смотрел в глаза Учителю молча.

— Наон, — тихо прошептал Учитель, едва ворочая распухшим языком, — мои минуты сочтены. Я ухожу из жизни, покидаю этот грешный мир — но я ещё вернусь…

— Учитель! — воскликнул Наон, принимая слова осуждённого за бред. — Скажи только слово — и я спасу тебя! Одно слово!

Он распахнул плащ. На поясе его висел короткий меч.

— Разве нуждается в спасении тот, кто сам пришёл спасти? — снова зашептал Учитель. — Нет, брат мой, спасение нужно не мне — спасение нужно миру, погрязшему в грехе, пороке и неверии… Подойди ближе, Наон, мне трудно говорить…

Юноша приблизился вплотную к виселице.