Тучи идут на ветер - [22]

Захлебнулась гармошка. Верка ойкнула, заваливаясь на спину. Подхватил ее Борис.

В дверях — сам хозяин, Роман Мартынов. Подбивая с изнанки тылом ладони огненно-рыжую бороду, окидывал рассаживающихся гостей. В ситцевой горошком рубахе распояской, в праздничных шароварах. Из-за его плеча торчала кудрявая голова Сидорки Калмыкова. Степенно остановился возле Бориса. Тыча пальцем, внушал:

— Земля, она тем и держится, что всяк знает на ей свое место. Ты, парень, не по чину, скажу тебе, место определяешь. Не по чину. Сидор, вот твое за сим столом. А ты уж не обессудь… Ослобони.

Кивая красным клином бороды в конец стола, к печке, попросил:

— Робята, потеснись там, усадите гостя.

Борис, поднимаясь, отвернул венский стул. Силком заставил себя не выпустить круглую спинку. В самую переносицу, заросшую желтым пухом, уставился потемневшими, одичавшими вдруг глазами. На выбеленном, как стена, лице обострились скулы.

С восходом солнца Борис отправился на зимник. По дороге завернул Ветра к чаловскому подворью. Саманная беленая хата под раздерганной чаканной крышей замыкала крайний порядок базов, обращенных левадами к балке Хомутцу.

Из плетняных воротец вслед за безрогой коровой вывалила жена Чалова, Груша, брюхатая скуластая баба. Стая, мал мала меньше, скачет уже по лавкам, а ныне тринадцатого, чертову дюжину, донашивает. Каждую осень на покрова Груша зачинает — казак проводит целую неделю дома после годового расчета с хозяином. В сороковой примерно день после пасхи, на вознесение, бабка-повитуха принимает на руки головастого, горластого нового жителя хутора. Как на грех, все девки. У батюшки Гавриила уже недохват имен женского пола для наречения младенцев — все перебрал, припадавшие на вознесение господне.

Издали Борис снял шапку.

— Христос воскрес, тетка Груша.

— Воистину воскрес, касатик. — Вглядевшись из-под ладони, угадала — A-а, эт ты, Бориска… А мой дьявол рябой еще дрыхнет. Уж неделю с лежанкой не расстается. Вчера, в великий день, выполз на завалинку. Сказывает, с неука упал, а мне сдается, брешет, кобель. Небось по пьяному делу там в степе… Не вместе, случаем, были, а?

— Грех на душу берешь, тетка…

Чалиха отмахнулась хворостиной.

— Все вы, казаки, одинаковы… Миром одним мазаны. Сроду правды не добьешься. Вырастешь — и ты таким станешь. Вам бы только бабу спортить, других делов от вас не достукаешься. Во, погля, — похлопала по вздутому животу. — Как есть с замужества не упомню себя порожнем. Одним разрешусь, не успею от дойки оторвать, а другой уже стукает ножками… А толк-то? Все щерепы. Вырастут, куда их девать? И не придумаешь.

Спрыгнул Борис наземь, накинул повод на стояк плетня. Оборачивая все в шутку, подтрунивал:

— Скажешь такое, тетка Груша… Некуда девок девать. А парней на хуторе сколько растет? Найдут им применение…

— Во, во, и я про то…

Груша заколыхалась в безголосом смехе, прикрывая черной ладонью щербатый рот. Кинув взгляд на хату, всполошилась:

— Выткнулся вона из двери мой ненаглядный. Побегу от греха, еще пристегнет до такого парубка.

Подхватила корову, щипавшую у плетня траву, поскребла валяными опорками.

Поздоровались табунщики. Чалов, кутаясь в кожу-шок, присел на завалинку.

— Правлюсь на зимник, Осип Егорыч. Может, пере-кажешь чего… Дела-то как? На поправку, гляжу, а?

Свернул Чалов цигарку толще указательного пальца; искоса поглядывая на коня, обгрызавшего плетень, хмуро хмыкнул.

— Бедовый ты, парень… А ить Ветер не дюже из резвых. У казаков кони куда добрее. Одна Стрелка Филатовых чего стоит.

— Ты об скачках?

Качая нечесаной головой, Чалов жмурил рябое лицо.

— Ой, не сносить тебе головы, хлопец, так и знай. Мы, казаки, недолюбляем, ежели нас мужик обскакивает…

Вилась в руке Бориса плеть; обвел суженными глазами захудалое подворье старшого, проговорил хрипло:

— Говна в самом деле много у вас, у казаков. Но тебе-то, Осип Егорыч, из чего спесь свою выказывать? Погляжу, баз твой не лучше мого батька. Только и различия: простора ветру поболе. А дыры те же.

Поник Чалов; окутываясь дымом, шевелил сведенными к переносице лохматыми бровями. Чем он, казак, возразит хохлу? Нешто опять спесь выкажет… Поднялся с завалинки, придерживая незастегнутые полы кожушка, подошел к Ветру, ласково потрепал за сопатку.

— Заскочи в имение, передай Наумычу, что вернусь до косяков вскорости… Дня через два.

В седле уже, разбирая поводья, Борис вдруг вспомнил:

— Да, неука-то, гнедка, объездили. Добрый конь. Ласковый, слухмяный. Федор увел в субботу в имение.

Разошлась угрюмая складка между бровями у Чалова. Вобрал непокрытую голову в истертый ворот кожуха, отпустил недоуздок.

— Ну, ну, с богом…

Не оглядываясь, сутуло побрел к хате.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Имение Королева угадывалось по белокорым тополям. Роскошные купавы высились над ветляком в малой излучине Маныча. Зимой сквозь оголенные сучья проглядывала цинковая кровля двухэтажного панского дома, летом глушила зелень. Степной проселок связывал имение с окружной станицей Великокняжеской — станицей, делившей пополам Владикавказскую железнодорожную ветку Царицын — Тихорецкая.

Сальские степи издавна слывут конезаводством. В Двуречье Сала и Маныча — левых притоков Нижнего Дона — выгуливаются дикие косяки. К концу прошлого столетия свои, отечественные дончаки стали вытеснять помалу иноземные породы — горячих южан, изнеженных в уходе и утлых для суровых русских зим. Коренные степняки, выносливые и неприхотливые, и в беге вскоре начали затыкать за пояс прославленных скакунов горских и англо-арабских кровей. Лето и зиму — степной гростор, вольный ветер да синее раздолье над головой вместо соломенной крыши. Две трети года, дикие, непуганые, по колено бродят в разнотравье; снеговые воды, проточные степные речки, чистые, как слеза, родники — к их услугам.