Туча - [25]

Они подскочили. Брандт увидел, как Кэтрин побледнела.

– Я думал, ты спишь, – объяснил он.

– Атомная бомба очень удобна, папа! Ты очень рад, что она существует, не так ли?

Голос Патриции был полон ненависти. Опираясь на локти, она посмотрела на отца долгим взглядом. Затем упала на подушки и закрыла глаза. Больше Патриция ни разу не сказала отцу ни слова, даже не улыбнулась. Всю жизнь перед его глазами будет картина: обезображенная дочь, которая его ненавидит.

Это было невыносимо. В свой следующий приезд он привез огромный бриллиант.

– Для тебя, Патриция.

Она ничего не ответила. Когда он захотел одеть кольцо ей на палец, она сжала руку в кулак. Брандт посмотрел на эту крепко сжатую руку, сунул бриллиант в карман и больше о нем не говорил.

Кэтрин жила как-то странно. Ей казалось, что она находится в полубессознательном состоянии. Две противоречивые мысли бились в ее голове, разделяли с ней бессоницу, ставили вопросы, на которые не находилось ответа.

Начиналось с Патриции. Часто, сидя ночами на постели, опершись локтями на колени и машинально следя за дыханием дочери, она размышляла о событиях, случившихся за последнее время. Она была счастлива. Она относилась к тем немногим женщинам, которые считали себя счастливыми. Все было просто, все было в порядке, даже Бронсон и Моника. Трагедия на «Мэри-Анне» разрушила этот маленький тихий мир. Что-то треснуло, и сквозь образовавшуюся щель Патриция проникла в больницу, на эту постель.

Все ночи Кэтрин проводила без сна. В ночном молчании она ждала, когда пробьют часы, находящиеся на расстоянии нескольких километров, над крышами Токио. Каким образом оказалась Патриция в этом отчаянном положении? Почему она не могла уберечь ее от горя, ужаса и смерти? Почему материнская любовь оказалась такой беспомощной?

Она всегда делала для Патриции все необходимое. Напрягая свою память, она не могла себя ни в чем упрекнуть. Патриция имела в детстве все, что было лучшего. Лучшие школы, лучшие врачи. Она ее растила, надеясь уберечь, дать ей ключи ко всем дверям, шиты против всякого оружия, но этого она не могла предвидеть.

И по мере того, как монотонно текли минуты ночи, она начинала думать о крушении своей жизни. Была и другая мысль, нехорошая, роковая мечта, лишавшая ее сна. Как она сможет существовать без Венсана Мальверна?

Вот о чем она без конца думала.

С того дня, когда Кэтрин ему отдалась, она его не видела. Когда Венсан по озаренным рассветом улицам медленно вел ее к больнице, она сказала ему о своем решении. Венсан выслушал ее спокойно, подумав, – решила она, – что он ей не поверил. Они пили бесцветный кофе в баре, который открывался для рабочих очень рано. Он положил на ее руку свою – как она накануне. Но в нем было столько страсти, что одно его прикосновение заставило ее задрожать. Кэтрин попросила еще кофе. Ожидая, когда его подадут, она протянула ему свою ладонь. Она думала, что он протянет ей свою руку и их руки соединятся. Но Венсан нагнулся, и она почувствовала его губы в том месте, где линия сердца соединяется с линией ума. Линия счастья пересекает руку, а линия жизни спускается к запястью. Не было ничего, кроме этих всепожирающих уст. Ей казалось, что его волосы пахнут теплым хлебом; свободной рукой она ласкала его склоненную голову.

– Довольно, – сказала она, – пожалуйста, довольно.

– Тебе не нравится?

«Уже утро, я иду к Патриции, – думала Кэтрин. – Я сказала, что эта любовь началась и кончится этой ночью. Я знаю, что, как только он уйдет, я не перестану ждать его. я ничего не буду делать, только ждать…»

Все же Кэтрин держалась стойко.

Днем она послала ему короткое письмо. Оно получилось очень сухим из-за присущей Кэтрин деловитости. Точность фраз казалась безжалостной, и она плакала, когда писала это письмо.

Для Венсана письмо было ударом. Он обожал эту женщину и перечитывал письмо много раз, пытаясь найти что-нибудь между строк. Это было странное любовное послание. От Кэтрин у него ничего не было, ни фотографии, ни платка, ни перчатки. Он приколол письмо на стену, пододвинул кресло и, глядя на письмо, начал мечтать.

Патриция потеряла почти все зубы. Она ела жидкие каши, ей давали мясной бульон и немного вина. Весь ее организм разрушался. Она лишь вязала да слушала радио. Кэтрин и Эванс читали ей вслух. Она благодарила их подобием улыбки. Из того, что ей нравилось прежде, ее ничто не интересовало.

Иногда у нее появлялись странные капризы.

– Мама!

Она говорила очень тихо, но Кэтрин ее всегда слышала, где бы она ни была. Когда Софи и Патриция были маленькими, было точно так же. Кэтрин не проснулась бы, даже если бы рушился дом, но стоило только одной из девочек вздохнуть во сне громче, чем обычно, как она моментально просыпалась, готовая помочь своему ребенку.

– Что ты хочешь, дорогая?

– Я хочу поехать в Хиросиму.

Произнеся это, Патриция начала смеяться. Ее смех был ужасен, он сотрясал ее истощенное тело и искажал лицо, на котором оставались только одни глаза. Она, очевидно, поняла абсурдность своей просьбы и поэтому добавила:

– Хорошо, не буду предаваться иллюзиям, я не могу поехать. Я хочу видеть девушку из Хиросимы.