Труды - [109]
Собственно говоря, ударение, которое ставит Сульпиций на этой чудотворной силе Мартина, мало согласуется с его общей оценкой чуда. Чудеса могут творить все, по слову Господа. Только "несчастные, выродки, сонливцы, не будучи в состоянии творить их сами, краснеют от чудес св. Мартина и не верят им"[976]. Чудотворение совместимо даже с недостойной совестью. Сульпиций знает примеры чудотворцев, одержимых бесом тщеславия[977]. Не без юмора он рисует встречающийся в его время тип мнимого святого (errore sanctus), раздутого молвой и поклонением. "Если у него последуют хоть какие-нибудь маленькие чудеса, он будет считать себя ангелом"[978].
И однако, по тому, как Сульпиций построил свое житие, видно, что для него это выявление духовной мощи имеет первенствующее значение. Действительно, только здесь, а не в аскетическом подвиге, Мартин превосходит восточных отцов (главная идея "Диалогов"). Превосходит не только изумительностью чудес – воскрешение мертвых, – но и формальным их характером. От проницательного критика[979] не укрылось, что, в отличие от чудес Антония Великого (литературный образец для Севера), Мартин обладает чем-то вроде "fluide personnel". Мартин представляется источником самостоятельной мощи – virtus; Антоний творит чудеса всегда по молитве: не он, а Бог исцеляет[980]. Конечно, между св. Афанасием и Сульпицием не может быть богословских расхождений по вопросу о чуде[981]; но разница в психологическом восприятии чуда огромная. Именно, благодаря личностному характеру силы, становятся возможным чудо, совершаемое Мартином по ошибке, как остановка погребального шествия (впрочем, signo crucis)[982]. Чудеса творят и другие именем Мартина. Можно приказать собаке замолкнуть in nomine Martini: "и лай прервался в глотке; она умолкла, словно ей отрезали язык"[983].
Источник этой сверхчеловеческой силы – аскеза[984]. Но как раз аскетические достижения Мартина интересуют агиографа в самых общих чертах. По-видимому, восточный опыт остается непревзойденным, – и в этом известная порука Северовой правдивости. Если не для Мартина, то для аскетического кружка Сульпиция Севера представляется очевидным, что, в частности, диетический режим Египта должен быть смягчен в Галлии[985]. Подвиг Мартина в воздержании, в постах[986], бдениях и молитвах, не столько в чрезмерности их, сколько в непрерывности, perseverantia[987]. Кардинальная добродетель Мартина – это мужество – fortitudo[988]. Совершенно стоическими чертами рисуется ровная невозмутимость его духа – aequanimitas: "никто никогда не видел его разгневанным, никто – взволнованным, никто – печальным, никто – смеющимся: всегда он был один и тот же – unus idemque"[989]. С этой невозмутимостью согласуется gravitas и dignitas его речей[990]. Ровность духа не изгоняет с лица Мартина выражения "небесной радости", придававшей ему нечто не от человеческой природы[991].
Эта вечная ясность, кажется, исключает покаянное настроение, плач о грехах, и, действительно, Сульпиций нигде не указывает на покаяние, как на мотив аскезы[992]. Сам Сульпиций – грешник – знает "страх суда и ужас наказаний"; "воспоминание о грехах делает его печальным и измученным"[993]. Но это не для героя. Мартин в изображении Севера свободен от страха и раскаяния[994]. Вера в свою спасенность выражается и в предсмертных словах, обращенных к диаволу: "Что ты стоишь здесь, кровожадный зверь? Ничего ты не найдешь во мне, злодей: я отхожу на лоно Авраамово"[995]. Здесь выражено не только личное самосознание. Известный моральный оптимизм утверждается Мартином и в общей сентенции: "Старые преступления очищаются достойной жизнью, и, по милосердию Божию, должны быть освобождены от грехов те, которые перестали грешить"[996]. Не на милосердии, которое все покрывает, лежит здесь ударение, но на melior vita; святой серьезно считается с возможностью перестать грешить. Правда, несколько иной оттенок принимает эта мысль в радикальном заключении: и диавол может надеяться на прощение, если раскается хотя бы перед Судным днем: "уповая на Господа Иисуса Христа, я обещаю тебе милосердие"[997]. Здесь не может быть и речи о заслугах. Но для человеческих усилий и борьбы открыто свободное поле.
С кем ведется эта борьба? Мы ничего не слышим об искушениях плоти и духа, о борьбе с грехом. Мартин выше человеческих слабостей. Но диавол, несмотря на постоянные поражения, не устает его преследовать. Мартин от юности поставлен в роковую неизбежность этого единоборства[998]. Поистине, он имеет дело с жалким противником. Бессильный соблазнить, враг мечтает только обмануть, но Мартин с неизбежным провидением разоблачает его во всех личинах и отражает его диалектику
